Виктория Миленко - Саша Черный: Печальный рыцарь смеха

Американец пожимает плечами: «Дикая страна». Ему-то что? Он просто зритель, и он идет обедать в ресторан. А ночью на него напали, хотели убить и ограбить. Он вышел из схватки героем, и об этом теперь говорит весь город. Вот некий дом, где русская девушка-беженка, ее «собрат по бегству» агроном и местный адвокат играют в шашки, развлекаясь бесконечными спорами о том, «что было б, если б да кабы». Девушка задумчиво спрашивает:

Саша Черный — а он, несомненно, присутствовал при разговоре — мог бы рассказать о том, как сам в юности ездил на голод в Башкирию и был таким же «американцем». Теперь всё перевернулось вверх дном, и русские, осколки великой империи, благодарно прижимают к сердцу перепавшие им консервы АРА. На вопрос девушки адвокат, протирая пенсне, цинично замечает, что, если бы этот американец совершил свой подвиг не здесь, а в Совдепии, на московской Вшивой горке, никто бы этот подвиг не заметил, или хуже того — подоспевший патруль его самого еще бы и прикончил за незаконное ношение оружия.

Тот же остроумный адвокат воскресает и в другом стихотворении Черного — «Оазис» (1919): «Матвей Степаныч, адвокат, / Владелец хутора под Вильно» приглашает героя прогуляться на этот самый хутор к своей тетке. Стихотворению предпослан эпиграф из Корана, и это не случайно. Мы почти не сомневаемся в том, что под «Матвеем Степановичем» подразумевается татарин Мачей Сулейманович Байрашевский, виленский адвокат, в прошлом учившийся в Петербургском университете, вращавшийся в столичных литературных кругах, приятельствовавший с Константином Бальмонтом и Александром Блоком. Для облегчения произношения Мачей Сулейманович наверняка разрешал называть себя на русский манер Матвеем Степановичем. Подтверждает нашу правоту найденная вильнюсским писателем Георгием Метельским в антикварной лавке книжка Саши Черного «Сатиры» (Берлин, 1922) с дарственной надписью: «Дорогому Матвею Степановичу Байрашевскому на память о Виленских мытарствах. А. Черный. 15.IV. 1922. Берлин» (Метельский Г. Моя библиотека. О чем говорят автографы // Эхо Литвы. 1993. 18 мая).

Одно из виленских «мытарств» летом 1919 года и описано в стихотворении «Оазис». Лирический герой, «задумчивый поэт», зол и очень голоден, а чувство юмора — единственное, что у него осталось:

Двое изголодавшихся виленских жителей плетутся на литовский хутор, в тетушкин «плоский домишко», оказавшийся волшебным рогом изобилия. О, как изменилось после большевистской голодухи мировоззрение «катарного сатирика» Саши Черного, в стихах которого раньше было все что угодно, кроме поэтизации трапез! Утвердившись за столом, он и «Степаныч» жадно набрасываются на еду: первый заглатывает ее «как кит», второй «как допотопный ящур»… Остановись, мгновенье! Наконец адвокат, «набив фундамент», другой, «выпучив фасад», доковыляли до леска, упали на землю и едва предались метафизическим прениям, как из домика раздалось: «Обе-е-дать!» Сказка продолжалась: «О, суп с лапшой, / Весь в жирных глазках, желтый, пылкий…»

Вполне вероятно, что на том же хуторе Саша Черный познакомился с героиней стихотворения «Докторша» (1922). Вместе с этой несчастной женщиной, потерявшей на войне мужа и подымавшей в одиночку ребенка, поэт в тоске смотрит на дальний лес, откуда тянется нескончаемый «хвост» беженцев:

Равнодушна пышная литовская природа. Весело «шумит и плещет» река Вилия. Плачет лишь душа поэта, осознавшего, что беженцы — это всё, что осталось от его России, что России больше нет:

Что делать? Куда дальше?

Такое всё вокруг знакомое. Сколько раз они с женой гостили в деревне, благословляя ее размеренность и покой. Вот и здесь, на берегу Вилии, всё так, будто не было войны и революции.

Эта «чужая девочка» своего рода знамение, начало темы «чужого, чужбины» в дальнейшем творчестве поэта. К весне 1920 года Саша Черный и Мария Ивановна приняли решение об эмиграции. Их целью стал Берлин. Возможно, из тех соображений, что это «недалеко», или вследствие хорошего знакомства с немецким бытом и языком.

В то время выехать можно было так: получить литовское подданство, паспорт, а затем уже хлопотать о визе. Сложнее всего было сделать первое: требовалось доказать, что ты жил здесь до войны или же родился. И вот Александр Михайлович вынужденно стал мошенником, о чем рассказывал так: «…родившись в Одессе, должен был в Вильне, при помощи двух бескорыстных лжесвидетелей, заново родиться в Ковно» (фельетон «Птичка», 1929). Так Александр Гликберг стал уроженцем Ковно (Каунаса), и они с женой смогли получить литовское подданство. Может быть, и адвокат Байрашевский в чем-то помог, поэтому Саша Черный, будучи благодарен, посвятил ему остроумное стихотворение и прислал потом из Берлина свою книгу.

Имя поэта на литовский манер должно было звучать как Александрас Гликбергас, а «родиться» в Ковно ему пришлось не случайно. В 1920 году Вильно был литовской столицей de juro, а Ковно, именуемый «временной столицей», стал ею de facto. Сюда перебрались органы власти, здесь же было немецкое консульство, выдававшее визы в Германию.

Грустным холодным мартовским днем 1920 года, на рассвете Александр Михайлович и Мария Ивановна покидали Литву. Садились в вагон, стараясь не смотреть на провожающих, чтобы не расплакаться. «Я считаю, что моя настоящая жизнь закончилась в этот момент», — напишет потом Мария Ивановна.

В поезде они несколько повеселели. Благополучно миновали пограничное Вержболово, пересели на поезд до Берлина. Здесь все было, как до войны. Так же старая немка в белом переднике убирала вагоны, кельнер так же резво разносил пиво и чай. Скоро впереди показались остроконечные крыши Кёнигсберга.