Николай Мельниченко - Еще вчера. Часть первая. Я – инженер

Вторая встреча с живым немецким произошла, когда уже была дружественная ГДР. С Олегом Власовым мы сидели в забегаловке возле санатория «Аврора» в Хосте, где подлечивали хилое здоровье. Пили мы не кефир, и я встрял в немецкий разговор троих мужиков за соседним столом. Говорили мы с ними долго, конечно – на немецком, конечно – за мир и дружбу. Олег хмуро наблюдал за нашим разговором: он, как истинный военный изучал не язык, а Строевой устав. Немцы спросили: «Wer ist er?». Поскольку я знал только одно воинское морское звание на немецком, то я его и употребил: «Er ist ein Kapitan zur See». Немцы неожиданно поднялись по стойке «смирно» и отдали честь слегка обалдевшему Олегу. Он по-русски предложил налить, что иностранцы сразу поняли и согласно закивали.

– Что ты им сказал? – допрашивал потом меня Олег. Мне и самому было интересно, что я им сказал…

Мои встречи с английским языком, очень невеселые, продолжаются по сей день. На моем компьютере установлены несколько программ – переводчиков. Они бодро переводят, но выдают такие перлы, что я даже понимаю больше английский текст, чем русский перевод. Серфинг по англоязычному Интернету для меня то же, что плавание по морским волнам для топора.

Воспоминание об одном столкновении с английским языком для меня особенно тягостно. В Ленинграде гастролировал Кливлендский симфонический оркестр. Когда в форме морского офицера я вышел из Адмиралтейства (там в училище служил мой друг Боря Мокров), ко мне, как к родному, кинулся один из оркестрантов. Он заблудился в городе и ни с кем не мог объясниться, поэтому, естественно, обратился к человеку в морской форме. Его вопрос я не понял, на понятном немецком объяснил ему, что я – немец, дойч, жермен. Он тыкал пальцем в словарь, где было слово «пароход» на русском и английском. «Ну, пароход, понял, а чего ты хочешь? Was wollen Sie?» – допытывался я. Он опять позволял себе дерзость обращаться ко мне и дальше на непонятном английском. Уразумев, что ответа не дождется, он окинул меня взглядом от головы до ног, и презрительно процедил: «Маринер..», что было уже понятно без перевода. Только чудом меня не поглотил асфальт Дворцовой площади… Однажды я попытался облегчить себе жизнь и установил драйвер к цифровому фотоаппарату на немецком языке. Увы, теперь он для меня был еще темнее, чем английский… Учитесь, дети, сызмалу: пенсионерам – некогда!

После первого семестра я поехал на каникулы в Деребчин: хотелось увидеть маму и Тамилу. Им без меня было, конечно, тяжеловато. Вдоволь наговорились, от души намахался «наследственным» топором, кое-что подремонтировал. Вечером пошел на завод, «в свет». Даже встречался со своей «пассией»: она болела, я был у нее дома. Все скучно, господа. Я уже другой, – они – прежние. Чувство такое, какое должно быть у парохода, винт которого неожиданно оказался в воздухе. Немного оттаял с ребятами, у них такие же чувства.

Из Деребчина выезжаем вместе. В Рахнах – полный завал: стоит огромная очередь за билетами, которые будут давать за 10 минут до прихода поезда, останавливающегося всего на одну минуту. Шансов купить билет – практически нет. Совещаемся, разрабатываем план. Занимаем, как большие, очередь в кассу, – стоим в самом конце вдоль совершенно гладкой зеленой стены. Касса – маленькая, но глубокая, амбразура посредине стены. Я стою во главе своей очереди – на острие атаки. За 10 минут до прихода поезда в глубине амбразуры слышится стук открываемых запоров. Семеро наших, используя мою грудь как таран, сдвигают всю очередь вдоль стенки. Я еле успеваю вдвинуть в кассу обе руки с деньгами и кричу туда: «Восемь билетов до Киева!». Возмущенное начало очереди пытается меня вырвать из окошка, но мои тылы уже надежно прикрыты. Билеты получены, ребята меня отрывают от кассы, и, под ругань оставшихся, мы выбегаем на перрон к подходящему поезду. Конечно, этот способ покупки билетов не очень гуманный, но я видел и похуже. Оставаться же нам еще на сутки – нет никакой возможности…

В общежитии перестановки. Кто-то уехал, кого-то выгнали. Меня из шестой комнаты на первом этаже переселяют в угловую комнату на третьем; эта подробность спустя несколько месяцев для нас окажется прямо таки роковой. Теперь в комнате нас трое из одной группы: Серега Бережницкий, Коля Леин и я. С Колей мы при первом знакомстве поцапались: чем-то я ему не понравился, что он не преминул показать, саркастически обозвав меня «деятелем». Я тоже как-то огрызнулся. Все изменилось при более близком знакомстве. Я не знаю человека более трудолюбивого, обязательного, доброго, готового поделиться последним, забыть о себе, чтобы вытащить из беды друга. Рост у Коли был небольшой, он очень переживал это: девушки ему почему-то нравились все очень рослые. Мы старались никогда не наступать на эту мозоль. Если получалось нечаянно, – Коля смеялся вместе с нами.

Серж Бережницкий был длинным, элегантным и влюбчивым. Это Серега изобрел формулу оценки девушек: «Я бы ей отдался, не требуя за то дополнительного вознаграждения», или: «Мы сегодня же ночью взойдем к ней!», – деловито копируя эмира из «Похождений Насреддина». С науками у Сереги иногда бывали затруднения, но мы с Колей его быстренько выталкивали из колдобин на ровную дорогу. При этом наши скулы очень часто болели от элементарной «ржачки», что весьма облегчает жизнь.

В комнате были еще другие ребята, – задиристый юный тамбовец и другие, но наша тройка была основной. Мы меняли комнаты и даже общежития (надеюсь рассказать об этом), но сохраняли наш триумвират. С этими ребятами я бы пошел в разведку, – если бы меня, конечно, они взяли. Не знаю, как выглядел я в их глазах, поэтому привожу их дарственные надписи на фото при расставании. Хоть и редко, но мы поддерживаем связь до сих времен: у Коли я был в Электростали, Серега посетил меня в Питере.

В группе у нас выделяется Юра Попов. Он тоже живет в общежитии, но в другой комнате. Когда другим ребятам говоришь, что ты со сварочного факультета, то они неизменно спрашивают:

– У вас Юрка Попов учится? – его знают все. При виде человека, незнакомого нам, Юрка издали широко раскрывает руки и издает звуки радости, как при встрече со старинным другом, которого давно не видел. Следует радостный обмен восклицаниями типа «ну, как там?» и такое же радостное прощание. Спрашиваешь у Юрки:

– Кто это был?

– Черт его знает, кажется, он на металлургическом учится.

Больше ничего о «близком друге» он не знает. Попов часто ходит в полувоенной форме, но у него полно всякой модной одежды. Впервые на нем мы видим яркие заморские галстуки и шелковые рубашки с пуговицами до самого низа. У него роскошные наручные часы и два фотоаппарата; большинство моих студенческих снимков сделаны именно ими. В деньгах он тоже не испытывает недостатка: его папа директор крупного цементного комбината в Латвии. На все каникулы и праздники Попов улетает самолетом в Ригу – «маленький Париж», по его словам. По напористости, «арапистости» и нахальству Попов мне напоминает Алика Спивака, но на более высоком уровне. Я подробно расписываю свое понимание Юрки Попова, потому что наши судьбы довольно долго шли параллельными курсами, о чем далее.