Глеб Сташков - Августейший бунт. Дом Романовых накануне революции

В это время Сергей Александрович и Трепов подали в отставку. Хотя вроде бы после отказа от «конституции» причин не было. Отставка «была, по-видимому, вызвана бессилием перед нараставшим массовым движением, очагом которого, по мнению высших властей, в тот момент являлась Москва» [196]. Вместе с ними подал в отставку и ставленник великого князя министр юстиции Муравьев. С 1 января 1905 года Сергей Александрович перестал быть московским генерал-губернатором, оставаясь только командующим войсками московского военного округа.

Вообще говоря, поступок дяди Сержа – это очередной великокняжеский бунт. Я уже говорил, что, по понятиям того времени, отставка – признак западноевропейского, конституционного, т. е. самого дурного тона. В самодержавном государстве человек может только обращаться со всемилостивейшей просьбой освободить его от занимаемой должности. Что уж говорить про отставку военного человека во время войны. А коллективная отставка – это вообще нечто неслыханное. Будучи на словах убежденным сторонником самодержавия, Сергей Александрович грубо нарушал традиции самодержавного государства и просто-напросто предавал своего царственного племянника. Впрочем, племянник, который терпеть не мог всевозможных ультиматумов и шантажа, отреагировал спокойно. Утвердив отставку московской администрации и министра юстиции, он отказал безропотному Святополк-Мирскому, который тоже просил об увольнении. Удивительно, но факт: дяди царя, которые на все лады ругали нерешительность и «попустительство» министра внутренних дел и, словно герой «Скверного анекдота» Достоевского, твердили: «строгость, одна строгость и строгость», – сами перед лицом надвигавшейся революции проявили полную растерянность. В особенности главный поборник строгости Сергей Александрович. Он, который давно уже правил Москвой, как своим удельным княжеством, который «делал все, что хотел, ничем не стесняясь» [197], вдруг испугался брать на себя ответственность.

В конце декабря Сергей Александрович просил Мирского запретить в Москве собрание Общества по распространению технических знаний. Само по себе это не удивительно. Научные общества были главной ареной деятельности «Союза освобождения» и «банкетной кампании». Странно, что московский генерал-губернатор (еще не ушедший в отставку) просит запретить собрание в Москве. Раньше великий князь не позволял подобного вмешательства в свои дела.

Мирский, конечно, не упустил случая «подставить» своего противника. Поэтому он деликатно сообщил его высочеству, что запрещать собрания – прерогатива генерал-губернатора, а не министра внутренних дел. Тогда Сергей Александрович обратился с той же просьбой к своему кузену Константину Константиновичу, президенту Академии наук и попечителю этого общества. Тот ответил, что «не имеет права». Грозный генерал-губернатор «сам побоялся запретить, и вышел большой скандал, кричали «долой самодержавие» и т. д.» [198].

Если даже такое пустяковое дело вызывало осложнения, что уж говорить про набиравшее силу массовое движение. В декабре в Москве начались уличные беспорядки. Говорили, что эти беспорядки легко было предотвратить, но полиция якобы сознательно их провоцировала.

Впрочем, вскоре полиция спровоцировала такие «беспорядки» в Петербурге, что про Москву на время забыли. События 9 января 1905 года – «Кровавое воскресенье» – потрясли всю страну. Но что это было, если вдуматься? Очень просто: войска, которыми командовал великий князь Владимир Александрович, расстреляли рабочее движение, которое создал великий князь Сергей Александрович.

Именно московский генерал-губернатор вместе с московским обер-полицмейстером Треповым еще в девяностые годы взяли под покровительство Сергея Зубатова. Долгое время только они и сочувствовали его идеям «полицейского социализма». Идеи просты: пусть рабочие под надзором полицейских властей борются за свои экономические права, но только не лезут в политику. Очень удобно – власть в глазах рабочих выглядит радетелем их интересов, революционеры теряют почву под ногами, а заодно всегда можно постращать забастовками не в меру либеральных предпринимателей. Тем более что предприниматели, надо сказать, действительно проявляли о рабочих гораздо меньше заботы, чем власть. И в Москве зубатовские организации действовали весьма эффективно. Что дает возможность некоторым современным историкам заявлять, что Сергей Александрович «в области социальной политики защищал истинные интересы нуждающихся и покровительствовал рабочим организациям» [199]. Посмотрим, к чему привела августейшая защита истинных пролетарских интересов.

В октябре 1902 года Зубатов стал начальником особого отдела департамента полиции и начал распространять свой опыт на всю страну. В Петербурге он завербовал священника церкви Петербургской пересыльной тюрьмы Георгия Гапона. Удивительное дело: прямой начальник Зубатова – министр внутренних дел Плеве – не сочувствует «полицейскому социализму». Министр финансов Витте, которому подчиняется фабричная инспекция, тоже не сочувствует. Но Зубатову покровительствует Сергей Александрович – и этого достаточно, чтобы получить карт-бланш.

Правда, в 1903-м Зубатова, что называется, бес попутал. Вместе с Витте и князем Мещерским он затеял заговор против Плеве. Министр раскрыл заговор, Зубатова сняли с должности и выслали во Владимир под гласный надзор полиции. Зубатова выслали, а Гапон остался. И создал Собрание русских фабрично-заводских рабочих в Санкт-Петербурге.

Эта организация только на первый взгляд казалась безобидной. Секретарь правления Кузин и казначей Карелин, к примеру, были членами РСДРП. Самыми настоящими, никак не связанными с охранкой. Так что держаться в стороне от политики не получилось. Выдвинуть политические требования рабочих заставила пресловутая «эпоха доверия», она же – «эра попустительства» Святополк-Мирского. «В это время начались земские петиции, – вспоминает Карелин, – мы читали их, обсуждали и стали говорить с Гапоном, не пора ли, мол, и нам, рабочим, выступить с петицией самостоятельно» [200].

А в конце 1904 года – по совершенно смехотворному поводу – разразился конфликт на Путиловском заводе. Мастер вагонной мастерской уволил четырех рабочих, которые оказались членами гапоновского Собрания. Чуть позже выяснилось, что двух из них никто не увольнял, а один сам перестал ходить на работу. Тем не менее 2 января 1905 года Нарвское отделение Собрания решило начать забастовку. К 8 января в Петербурге бастовало неслыханное число рабочих – 150 тысяч.

В эти же дни была составлена петиция, которую рабочие хотели передать царю. Как она появилась и кто ее автор – до сих пор загадка. В петиции выдвигались требования Учредительного собрания, демократических свобод, отделения церкви от государства, 8-часового рабочего дня, что практически совпадало с программами социалистических партий. Причем Учредительное собрание – «это главная наша просьба, в ней и на ней зиждется все, это единственный пластырь для наших больных ран, без которых эти раны сильно будут сочиться и приведут нас быстро к смерти». Ясно, что вдохновителями этой петиции были не рабочие, а партийные интеллигенты. Трудно представить себе пролетария, которого «обременяют непосильным трудом», толкают «в омут нищеты», а он мечтает о единственном пластыре для больных ран в виде Учредительного собрания [201]. «Полицейский социализм» привел к самой настоящей социалистической агитации.