Юрий Соловьев - Воспоминания дипломата

Бал у русского посланника не рассеял у меня этого впечатления. Глядя на присутствовавших в большом количестве сербских офицеров, я невольно спрашивал себя, кто именно из них принимал участие в экзекуции над своим бывшим королем. На балу присутствовали, конечно, весь дипломатический корпус, а также принц Павел, сын брата короля Петра, Арсения Карагеоргиевича, находившегося на русской службе, и принцесса Елена Петровна, дочь короля. Она вскоре затем вышла замуж за одного из сыновей великого князя Константина Константиновича. Меня поразила какая-то взаимная подозрительность и отчужденность среди дипломатов, в особенности между австрийцами и русскими. Австрийским посланником в то время был еще очень молодой граф Форгач. Про его интриги мои русские коллеги рассказывали невероятные вещи. Эта дипломатическая напряженность производила впечатление чего-то весьма нездорового. Не могу также не упомянуть как о курьезе о неодобрительном удивлении моих белградских коллег по поводу пересланной на мое имя из Бухареста в белградскую миссию немецкой книги, подаренной мне румынским королем. По-видимому, это не вязалось с профессиональным германофобством секретарей нашей белградской миссии. Среди иностранных дипломатов я встретил германского посланника князя Ратибора, знакомого мне по Афинам (с ним я затем снова встретился в Мадриде), а также французского секретаря графа Дашэ, секундантом которого я был когда-то в Пекине.

Я намеревался пробыть в Белграде три дня, но эта балканская столица мне настолько не понравилась, что я решил покинуть ее на следующий же день, сказав себе, что для меня из сербских столиц вполне достаточно Цетине и что оставаться дольше в Белграде не для службы, а для личного интереса нет оснований.

В Вене я побывал у нашего посла графа Петра Капниста и от него узнал подробности несколько мелодраматического появления в посольстве весной 1905 г. князя Николая Черногорского с требованием об отозвании меня из Цетине.

Я покидал Балканы с особенно неприятным чувством. Мне отнюдь не хочется выставлять себя пророком, но с тех пор меня постоянно преследовала мысль, что на Балканах завязывается крайне опасный для России политический узел. Невольно мне вспоминались слова трех моих бывших начальников - барона Розена, Ону и Гирса, относившихся крайне отрицательно к балканской политике Петербурга.

Царская Россия поочередно покровительствовала всем балканским странам и проводила там своеобразную систему "политических качелей". Иногда царская дипломатия заходила и дальше. Мне помнится строгая телеграмма графа Ламздорфа, которую я должен был сообщить цетинскому правительству по поводу его намерения заключить договор с белградским. В телеграмме говорилось: "Лишь одна мощная покровительница славян Россия знает, какого рода договоры должны быть заключаемы между славянскими странами". Это уже было прямое вмешательство в дела этих стран, и подобное вмешательство не могло не задевать самолюбия балканских правителей. Плачевные результаты такой политики царской России всем хорошо известны.

Между тем в Петербурге этого не хотели понять. Так, заключенный в августе 1907 г. русско-английский договор, до известной степени урегулировавший наши взаимоотношения с Великобританией в Азии, снова развязывал Петербургу руки на Балканах, и можно было ожидать возобновления наших экспериментов на Ближнем Востоке. С одной стороны, в 1907 г. произошло упомянутое подписание русско-английского договора, а в 1908 г. - свидание Николая II с Эдуардом VII в Ревеле. С другой же стороны, началось наше вмешательство вместе с другими державами в македонские дела. Все это происходило на фоне вновь ожившего перед глазами петербургских политиков и в том числе Извольского исконного босфорского миража. Мы снова шли на эту приманку, столь опасную для нас в руках наших врагов, в особенности Англии, начавшей разыгрывать новую для нее роль - друга России. Такова была политическая обстановка и таковы были мои личные настроения, когда я приехал в середине февраля 1908 г. в Петербург.

Бюро печати (1908-1909)

Как я уже говорил выше, мое решение принять назначение в Петербург было в высшей степени опрометчиво. Я не учел того, что при несогласии с общей линией Министерства иностранных дел гораздо удобнее вести дипломатическую работу за границей, чем работать в непосредственной близости к министру. В мое оправдание я могу лишь сказать, что в Бухаресте я не мог себе отдать отчета, насколько Извольский успел уже потерять чувство меры, стремясь вести личную политику и во что бы то ни стало ознаменовать свое пребывание у власти блестящими успехами в международных делах. Если графа Ламздорфа как министра иностранных дел стесняла в его деятельности придворно-канцелярская рутина, то Извольский, мнивший себя великим европейским дипломатом, совершенно игнорировал внутреннее положение России, еще так недавно проигравшей русско-японскую войну. Если в 1906 г. в области внешней политики я застал в Петербурге настроения, клонившиеся к соблюдению возможной осторожности (политика "человека на заборе") по отношению к борьбе двух больших европейских группировок, имевших свои центры в Париже и в Берлине, то в 1908 г. позиция Петербурга была уже совсем иной. В силу искусной политической игры Эдуарда VII влияние Парижа и Лондона окончательно сменило былую роль Берлина в столице на Неве, а потому мои взгляды и убеждения, подкрепленные балканским опытом, не подходили больше Извольскому и его окружению. Мне после приезда пришлось в этом убедиться, и притом весьма неприятным образом.

В мои новые обязанности как управляющего бюро печати, помимо редакторской работы по ежедневному выпуску "Обзора печати", входил прием главным образом иностранных корреспондентов. С ними, конечно, приходилось соблюдать весьма большую осторожность, чтобы не разойтись в чем-либо с министром, но я попался на одном из первых же посещений не иностранного, а своего, русского журналиста А.А. Пиленко. Я его знал уже несколько лет. Между прочим, в свое время он всячески защищал меня на столбцах "Нового времени" в связи с моим цетинским инцидентом. Принял я его как своего хорошего знакомого, с которым можно было говорить откровенно. Я был уверен, что он зашел ко мне отнюдь не для того, чтобы получить интервью, а тем более не с целью поместить это интервью в печати без моего ведома. Но оказалось, что дело обстояло именно так. Пиленко успел сделаться одним из самых ярых застрельщиков германофобской политики, и в этом его поддерживал бывший управляющий второй экспедицией А.А. Гире. По-видимому, он с неудовольствием уступил мне свое место в министерстве и постоянно в силу своих близких отношений с Извольским продолжал вмешиваться в дела бюро печати. В разговоре с Пиленко я не скрыл от него своего глубокого убеждения в опасности принятого нами курса, в особенности подчеркнул ему всю нежелательность наших выступлений в Македонии, которые совершенно не согласуются с общими настроениями в России, крайне утомленной японской войной и к тому же переживавшей в то время, после первой революции, глубокий внутренний кризис.