Юрий Соловьев - Воспоминания дипломата

В Стокгольме я застал посланником А.В. Неклюдова. Мы встречались с ним раньше в Париже, где он был советником посольства. В Стокгольме Неклюдов оказался на высоте положения. Он принимал и провожал бесконечное число русских, проезжавших в обоих направлениях, и оказывал многим из них весьма нужную поддержку. Кстати, к этому времени во все наши посольства и миссии были переведены необходимые суммы для поддержки нуждающихся соотечественников. Вероятно, никогда перед войной Стокгольм не был столь оживленным пунктом, каким он стал в 1914 г. "Гранд-отель" - весьма роскошная гостиница - был всегда переполнен проезжающими русскими. Среди них можно было видеть и наблюдающую за ними фигуру германского посланника в Стокгольме фон Люциуса, бывшего советника в Петербурге. Его многие упрекали в шпионстве. Это слово слишком легко и неправильно применялось во время войны. Конечно, как дипломат он был, вероятно, хорошим осведомителем своего правительства. Он владел русским языком и знал в лицо многих представителей петроградского мира, а также и нашу внутреннюю жизнь. В Христиании* я побывал у нашего посланника Арсеньева, незадолго до того переведенного туда из Черногории. За обедом мы обменялись впечатлениями о князе, а затем короле Николае Черногорском, в отношении которого наши мнения совпали.

______________________

* Так до 1924 г. называлась столица Норвегии город Осло.

______________________

Переезд через Северное море не доставил ничего приятного: пароход был мал, погода весьма бурная. Приблизительно на полпути мы были остановлены английским крейсером. Прибывший офицер проверил документы пассажиров и груз парохода. Это происходило при столь бурной погоде, что подошедшие к нам в шлюпке моряки были в спасательных поясах. Лишь с большим трудом ее команде удалось не сломать нашего трапа, о который нещадно билась военная шлюпка. В Ньюкасле мне впервые пришлось присутствовать при сложных процедурах переезда границы воюющей державы, а отчасти и невольно участвовать в них. Пассажирам было разрешено покинуть пароход лишь на следующее утро. В течение многих часов на пароходе заседала смешанная комиссия из полицейских и таможенных чиновников, которым были вручены наши паспорта. Впрочем, наш местный консул (это был мой старый знакомый по Румынии Буткевич) был на высоте положения и сделал все возможное, чтобы облегчить для нас пограничные церемонии. Мне было разрешено покинуть пароход немедленно.

В Лондоне я побывал у нашего посла графа Бенкендорфа. В течение многих лет он с большим авторитетом занимал в Лондоне этот пост, а перед тем, как и Извольский, был довольно продолжительное время посланником в Копенгагене. Во всяком случае надо отдать ему справедливость - Бенкендорф гораздо беспристрастнее своего парижского коллеги относился к политической обстановке, вызвавшей войну. На него ни в коем случае нельзя возвести того обвинения, которое по справедливости возводится на Извольского. К сожалению, к его голосу в Петербурге меньше прислушивались, чем к словам Извольского. К тому же он был гораздо скромнее последнего и не пытался вести за собой министерство. Как курьез могу привести слова Сазонова. Последний мне как-то говорил, что ему всегда трудно читать частные письма Бенкендорфа: он писал их от руки, весьма неразборчивым почерком, к тому же его стиль, хотя и литературный (писал он по-французски), был чересчур витиеват. Смерть Бенкендорфа во время войны вызвала вопрос о его замещении, но это оказалось так трудно сделать, по-видимому, из-за петроградских соревнований, что новый посол в Лондон не был назначен ни царским, ни Временным правительством.

Конечно, граф Бенкендорф, как и другие остзейцы, например мои начальники барон Будберг, барон Стааль фон Голыптейн и многие другие, выполнял свои обязанности под особым углом зрения. Остзейцы считали себя не столько на русской службе, сколько на личной службе у династии Романовых, которую порой они называли полным русско-немецким именем: Романовы-Голынтейн-Готторпские. В мирное время это очень облегчало им службу по Министерству иностранных дел. Они лояльно служили династии, не задаваясь никакими вопросами, от которых русские не могли отрешиться. В то время как для остзейцев центром была, конечно, династия, для русских на первом месте стояла Россия. Мне пришлось слышать от одного из своих начальников-остзейцев весьма удобное толкование обязанностей дипломата. По его словам, каждое дипломатическое представительство за границей было попросту "почтовым ящиком". То, что нам предписывал Петербург, мы должны были добросовестно передавать местному правительству. Конечно, при всех достоинствах остзейских дипломатов это лишало их, за редкими исключениями, как например барон Розен, инициативы в дипломатической деятельности. Нечего говорить, что такое отношение к делу не может быть идеалом для дипломата. Бесспорно, от центра зависит тщательный выбор дипломатического аппарата, но, раз этот выбор сделан, необходимо предоставлять заграничным представителям возможно более широкую инициативу и иметь к ним доверие. Только таким образом аппарат иностранного ведомства может быть на высоте положения и создавать вокруг государства необходимую для него атмосферу, предохраняющую его от резких толчков и перебоев извне.

Во время пребывания в Лондоне мое внимание привлекло необыкновенно большое количество плакатов, призывавших население добровольно вступать в армию. В начале войны в Англии не было обязательной воинской повинности, и армия пополнялась за счет вербовки добровольцев. По-видимому, это было нелегким делом; повсюду на улицах пестрели ярко разрисованные и подчас остроумно составленные призывы под знамена. Один плакат с изображением военной фуражки гласил, например: "Как вы думаете, пойдет ли вам эта фуражка?" Другой изображал отца, разговаривающего с сыном; последний спрашивал: "Папа, что ты делал во время великой войны?" Вербовка добровольцев проходила и так: в больших мюзик-холлах самые красивые актрисы после исполнения патриотической песни обращались к публике с предложением поцеловать того из присутствующих, кто в этот день записался в армию. Это обыкновенно и происходило, для чего на сцену под громкие аплодисменты поднимался сконфуженный молодой человек.

На второй или на третий день после моего приезда в Лондон на всех зданиях газетных редакций появились большие светящиеся телеграммы с извещением о потоплении германскими подводными лодками двух больших английских крейсеров. Из них второй был потоплен в тот момент, когда он подошел к своему тонущему собрату. Это был один из тех моментов начала войны, когда англичане стали понимать всю серьезность положения и необходимость необычайных усилий, чтобы справиться с врагом. Дело в том, что первое время английское общественное мнение не могло привыкнуть к мысли об этом, надеясь, что Франция и Россия окажутся достаточно сильными, чтобы противостоять германским армиям. Во всяком случае в момент моего пребывания в Лондоне настроение там было весьма озабоченное. В Лондоне только что оправились от страха падения Парижа и полного уничтожения небольшой английской армии, переброшенной в первые дни войны через Ла-Манш во Францию. Английское население, между прочим, все еще надеялось на то, что не придется вводить всеобщей воинской повинности, и даже рассчитывало на прибытие в Англию русской армии. Мой лондонский портной наивно спрашивал меня, не видал ли я в Ньюкасле высаживающихся там русских войск.