Анатолий Карпов - Сестра моя Каисса

Наконец – человек… Вот человеческие качества действительно выделяли Фурмана. Среди честолюбивых и тщеславных коллег, среди зависти и двурушничества, среди политиканов и прощелыг, не брезгующих выклянчить, а то и походя стянуть идейку, – он оказался человеком не от мира сего. Добрый – вот что прежде всего бросалось в глаза, вот что сразу отличало. Удивительная детскость и чистота. Отзывчивость. Безотказность. И как варианты: готовность понять, войти в положение, готовность подставить под чужой груз свое плечо.

Но хороший человек – это не профессия. Значит, не только в этом дело. Значит, что-то в нем было и помимо! – что-то такое, в чем Бронштейн и Ботвинник, Петросян и Корчной испытывали дефицит.

Очевидно, речь идет не о шахматной информации – ею в более или менее равной степени владеют шахматные специалисты. И не о душевных качествах: названные корифеи были прагматиками, они ждали от тренера каких-то конкретных вещей, которые могут реализоваться в победу.

Видимо, Фурман обладал особым взглядом на шахматы, взглядом со стороны (или «сверху», как сказал Карпов), взглядом, который раскрывал сущность позиции или проблемы; взглядом качественно новым. Он сразу поднимал всю работу на порядок выше.

Потому что он был философом.

Впрочем, я убежден, что никто из шахматистов даже не задумывался об этом. Они воспринимали Фурмана как данность, как полезный катализатор в их работе. И только.

Самого же Фурмана внешний мир не занимал. Настоящая жизнь – интересная, загадочная, непредсказуемая, глубокая, наполненная смыслом, – была только в шахматах. Он сделал себе из них раковину и жил в ней, как дома. И потому, делясь вроде бы частностями, Фурман давал так много. Каждая из таких частностей была элементом огромного целого, и берущие ощущали энергию этого целого. Именно благодаря этой энергии черенок подаренной мысли приживался на любой почве и шел в рост. Этим и отличались советы Фурмана: незаметной в первый момент, но вскоре раскрывающейся животворностью.

По складу души и характера Фурман не был склонен к внешним эффектам. Правда, увлеченный спортивным ажиотажем, в атмосфере которого он жил, Фурман время от времени испытывал судьбу в турнирах. И напрасно. Внешний успех ему не давался. Кроме того, спортивный успех, необходимость снова и снова побеждать непременно вытянули бы Фурмана из раковины. Как много при этом он бы выиграл – трудно сказать, а вот за то, что проиграл бы немало, – можно поручиться наверняка. Потому что изменил бы своей природе. Фурман старался не думать об этом, но инстинкт самосохранения срабатывал помимо сознания.

Игрок воплощает игру, реализует ее. Фурмана привлекало иное: он следил законы игры. Не изучал их – для этого нужно быть исследователем, аналитиком, чего за Фурманом не водилось. Он именно следил. Наблюдал, как они работают. И целью этих наблюдений были не аналитические открытия, а впечатления. Затем впечатления, собираясь, сгущаясь, материализовались в мысли. Те самые мысли, за которые Фурмана и ценили его подопечные. Но сам он впечатления ставил выше. За непосредственность. За первозданность. За неисчерпаемость каждого из них.

Обучал ли он Карпова? Вот уж нет. Учить Карпова было поздно, переучивать – незачем. И Фурман с ним беседовал, Фурман ему показывал, как можно видеть и понимать происходящее на шахматной доске дальше, шире, объемней.

Выходит, это была наука позиционной игры.

То, что для Карпова было естественным, то, в чем воплощалась его сущность, к чему он пришел сам – хотя и не осознавал этого, – теперь раскладывалось по полочкам, обретало костяк и связи, прозрачность и предсказуемость.

То, что раньше только чувствовалось, теперь – понималось.

Фурман уверенно вел подопечного от дилетантизма к ремеслу, чтобы на этом фундаменте Карпов смог подняться до искусства. При этом был риск высушить игру, потерять непосредственность. Но тут уж оставалось надеяться на «консерватизм» Карпова и педагогический дар Фурмана. Дар, позволивший реализовать этот процесс без ущерба для личности: это была не формовка, а развитие.

Забавнее всего, что сам Фурман не осознавал истинной природы этого процесса. Существует его высказывание, часто цитируемое, что ему именно потому было интересно работать с Карповым, что он впервые в своей практике встретился не с «готовым» шахматистом, а с сырым материалом, из которого мог лепить по своему усмотрению. Это обычная ошибка, продиктованная невероятным, неожиданным успехом и необходимостью себе и другим его объяснить доступно, предельно просто.

В этой истории сердце Фурмана (его естество) оказалось умнее его головы. Успех пришел естественно, и нужно было бы набраться смелости, чтобы назвать вещи своими именами. Мол, мальчик шел к вершине прямо, а я старался ему не мешать; ну а когда он меня о чем-то спрашивал, – я говорил, что по этому поводу думаю.

Это была бы правда и высший образец тренерского искусства, но даже Фурман – все делая правильно – не сознавал смысла процесса. Иными словами: интуиция вела Фурмана безошибочно, но когда потребовалось это расшифровать, он все опошлил. Талантливую работу объяснил набором банальностей. К счастью – уже задним числом.

Никто не заглядывал Фурману через плечо, никто, кроме Карпова, его не слышал, и потому наш общий с Карповым друг Леонид Бараев предпринял попытку реконструировать процесс их совместной работы.

Бараев считает, что влюбленный в шахматную красоту, очарованный ею, Фурман водил своего ученика от шедевра к шедевру, как по бесконечной картинной галерее.

– Ты погляди, Толя, до чего живописная позиция!

У Чигорина такой не найдешь. У него все было связано в узлы. В этом месте – вот так; и в этом – вот так. С болью, с насилием, с давлением на психику. Значит – опровержимо при хорошем анализе. А здесь, погляди, прозрачность и чистота. Какие линии! Все соединено, ничто не накладывается и уж тем более не надо распутывать. Представь себе! – это ныне забытый Рубинштейн. Как бы здесь пошел ты?

– Ладьей на d4.

– Ты знаешь эту партию?

– Нет, но с четвертой горизонтали партнер меня не ждет.

– Замечательно, Толя. Но может, все же поглядим у как он провел эту атаку? Просто и неотразимо. И очень поучительно!.. А вот еще любопытный случай. Стандартная поза. Не живопись, а олеография. Напрашивается естественное: ладья f1 на d1. Но Шлехтер здесь играет ладьей a1 на c1. Почему? – ведь линия «c» перегружена… Смотрим комментарий. Оказывается Шлехтер считал, что через пять-семь ходов она откроется. Вот какой подтекст! И именно этот подтекст сообщает дополнительный заряд его последующим ходам.

– Эта линия не откроется, – говорит Карпов.

– Ты уже видел эту партию?