Александр Трофимов - Сын башмачника. Андерсен

И он погладил правую руку левой, как бы прося её не улетать. Ведь он так привык к своим замечательным рукам. Пусть над ним смеются, но это его, его руки... Его собственные и никаких других ему не нужно!

Мы гораздо в большей степени зависим от своих рук, чем нам кажется. Руки словно живут отдельно от нас — думают, чувствуют, приходят к нам на помощь. Меньше всего они напоминали птиц, как это любили писать в романах, — скорее, разумных, но неизвестных никому существ, они как бы вели отдельный от всех, запрятанный в складки одежды образ жизни, о котором не догадывались их хозяева, руки имели симпатии и антипатии, они, например, могли не соглашаться с телом в тех или иных вопросах — Андерсен это чувствовал, видел, знал, понимал характер рук людей, они были как бы и на виду, но постоянно ускользали от внимания в свободный полёт.

Глаза способны обмануть, скрыть свои желания; руки — никогда. Руки способны изменить направление потока времени. И главное! Они могут объять необъятное. Андерсен любил наблюдать за их сказочной жизнью, за их непростыми судьбами. Андерсен ничуть не удивился бы, проснись он однажды без рук; он бы только попросил их вернуться на своё предназначенное судьбой место.

— Смотрите, вот идут огромные руки Андерсена! Скоро они вырастут до солнца, и тогда он украдёт его! — кричали мальчишки и с улюлюканьем неслись ему вслед. Он бежал так быстро, почти летел. Неудивительно, если руки его внезапно превратились бы в крылья и занесли его на верхушку дерева — ведь чувство страха присуще не только нам самим, но и нашим рукам.

— Андерсен сумасшедший, как дед.

— Длинноносый читатель Гольдберга оказался на небе.

— Эй, ты, отродье, слезай к нам, мы хотим вытащить из твоего мозга стихи.

Мальчишки кричали на разные голоса и бросались камнями. Один из них попал именно в руку. Андерсен готов был разреветься от бессилия. Свора мальчишек, в том числе и сосед, веселились, глядя на его ужас.

Он был одинок и мечтал влиться в ствол дерева, ветки которого были так добры к нему, что казались родными. Он вспомнил лес, где множество деревьев давали приют ему и отцу...

— Слезай на землю, проклятый звездочёт, мы подарим тебе синяки, которые будут ярче звёзд! — кричали весёлые мальчишки. Проснувшийся в них азарт охоты и злобы делал их поступки смертельными для Андерсена.

— Я уеду, уеду из этого города, — шептал он себе, — не всё ли равно, где умирать, здесь или в Копенгагене. Там, по крайней мере, никто не будет смеяться надо мной! — Он думал так под градом беспощадных камней, летевших в него и смеявшихся над ним в своём кратковременном полёте.

Эту картину случайно увидела знакомая Андерсену девочка. Она позвала отца и тот вызволил его из плена камней.

— Как вам не стыдно! — кричал её отец разбушевавшимся мальчишкам.

Он еле отогнал их от своей жертвы. Злость так кипела в них, ведь в толпе она всегда увеличивается. Это мог быть последний день жизни Андерсена.

— А меня они не послушались, — пожаловалась дочь, — они ведь могли убить его.

— Нашему городу не нужны сумасшедшие. Эти Андерсены способны заразить сумасшествием весь город. Любитель кукол пусть идёт на фабрику и работает как мы, нечего без дела слоняться по улицам. Каждый должен знать своё место! — Никто из мальчишек ни на миг не почувствовал, что они неправы. Они были вместе, думали одинаково, значит — они не могли быть неправы.

— Мы ещё поймаем тебя, длиннорукий бездельник, тогда смотри, — грозили они тому, кто никогда не мог быть с ними.

От пережитого Ганс Христиан не мог сказать ни слова. Его маленькие глазки готовы были вылететь из орбит, лишь бы не видеть своего унижения.

Его страх видела вся улица! Его могли убить! Он лежал бы на кладбище рядом с отцом и никто бы кроме матери и бабушки никогда не вспомнил о нём!

Люди, не любящие книг, всегда готовы объединиться, чтобы убить того, кто эти книги любит, понял он навсегда.

Слёзы ручьём вырвались из его глаз. Он чувствовал себя так, будто уже умер и воскрес.

Господи, спасибо тебе, — думал он про себя, крепко держа за руку отца девочки.

Его руки были безвольными и потными от страха. А ведь в лесу они могли петь! В его личном театре, среди игрушек, сотворённых отцом и дедом, они могли замечательно жестикулировать! В поле они могли летать! В реке плавать, как рыбы! А по ночам — они даже светились, так, по крайней мере, он однажды видел. Они умели разговаривать со старой мельницей. Цветам они казались лепестками. Если бы он мог увидеть отца! Ну почему отец умер таким молодым, почему он не делает ему больше игрушек? Почему он не смог вернуться с войны офицером и умер от обиды на жизнь!

Он видит, как над ним издевается жизнь, издеваются мальчишки. Если он не такой, как все, его что, нужно убивать? Бросать в него камни? Что он им всем сделал? Он хочет только играть в свои куклы, слушать сказки и читать книги. Разве за это нужно бросать камнями? Убивать?

Как хорошо было с отцом! Но мать не защитит его от этого проклятого города с его фабриками, способными смеяться над самым чистым.

И почему эти люди не говорят так, как в комедиях Гольдберга, почему они не говорят языком Шекспира? Там, в Копенгагене, конечно, знают благородный шекспировский язык, там столица, а он живёт в Оденсе — городе бедных, где матери надо стирать бельё, чтобы прокормить семью. Вон оно, бельё, лежит в комнате, и мать будет его стирать; чистая река унесёт грязь, но никто и никогда из жителей Оденсе не будет стирать бельё, которое стало грязным в доме Андерсенов, так устроен Оденсе, и этого не переделать. Только в сказке и пьесе он мог стать принцем и не думать о чужом грязном белье, в котором утопали бодрые, ласковые, белые руки матери.

Сейчас, после очередного насилия мальчишек он так ясно это понял, так уловил токи своей обречённости, если он останется в этом городе, что ему стало жалко не только себя и свою мать, но и сам этот несчастный город!

Нет, никогда здесь не будет иллюминации в его честь, как сказала гадалка. Этот город молча похоронит его. Точнее, он его почти похоронил — но не в земле пока ещё, а в ветвях, за которые нужно прятаться от летящих камней, в книгах, где была настоящая интересная жизнь, а не на скучных улицах скучного города. Но он, Ганс Христиан Андерсен, не даст себя похоронить, он не позволит. А для этого нужно выбраться любой ценой из плена беспощадного в своей тупости, неинтересности городка, нужно, как улетают птицы, исчезнуть из него, ведь за холмами другая жизнь, другие люди.

И неужели он никогда не увидит их, никогда не соприкоснётся с настоящим театром, о котором столько времени мечтал, не увидит афиш с именами великих артистов, среди которых когда-нибудь появится и его имя. Оно ведь так красиво звучит: Ганс Христиан Андерсен. Обязательно, обязательно появится это имя среди лучших имён, он чувствует это, он знает.