Александр Трофимов - Сын башмачника. Андерсен

— Идём, папа. — Ганс Христиан ухватил отца за руку так, словно просил его понять разговор с матерью: чем быстрее она успокоится, тем скорее они попадут в лес.

Они вышли за порог — сделали первые шаги к лесу. Лес начинался в душе Андерсена. Он знал, что его хочет видеть каждый листик, он чувствовал это каждой кровинкой, но совсем не мог выразить, да и для чего нужно говорить, что лес прекрасен, что мир прекрасен и любая бабочка только и думает о том, чтобы поиграть с ним.

— Я научусь летать, — сказал Ганс одной из них, пролетевшей так близко от лица, что он почувствовал слабый ветерок на губе от её крыльев.

Бабочка помахала крыльями, понимая его каждым узором, и полетела знакомиться с дальним цветком, с весны прихорашивавшимся для встречи со своей бабочкой.

Мальчик посмотрел, как весёлые крылья мелькали в воздухе. Когда они добрались до букового леса, солнце смотрело на мир со своей божественной высоты и ничего, кроме радости, не было на его лике.

— Солнышко, — позвал Ганс Христиан.

И оно заглянуло лучиком в его зрачок. Мальчик захлопнул зрение — так ярок был всего лишь один лучик. А ветерок осторожно трогал нежными руками хрупкие лучи, каждый из них мечтал обнять все травинки, каждый кустик, каждый листок. И травинка, и листок, и кустик чувствовали это доброе желание. Господа кузнечики, все в ладно сшитых зелёных мундирчиках, подпрыгивали к солнцу, но ни один из них не мог поздороваться с ним. Однако они не утихали и продолжали подпрыгивать, словно это было главным делом их жизни. Лица их были некрасивы, но даже человек с красивым лицом не мог прыгать так замечательно, как самый некрасивый кузнечик. Будто трава выстреливала ими в небо... Пауки, паучки и паучишки свисали с ветвей, травы, цветов, пытливо плели свои однообразные ковры, хвастались друг перед другом упругостью нитей. А ниточки сверкали на солнце как живые и думали о мухах, которые застрянут в их ловушках. Роса блестела вокруг, как чистые мысли леса. Самыми благородными деревьями были самые высокие, потому что им доставалось больше солнца, а солнечные лучи, кроме добра, ничему ведь научить не могут.

Андерсен осторожно разбудил рукой одну из веток, и дождик росинок хлынул на паутину, прогнувшуюся под золотой тяжестью. Паук тут же выскользнул из укрытия и на глазах мальчика устремился к источнику нервного подрагивания своего архитектурного сооружения. Какова же была его досада! Он суетливо оглянулся, поднял голову к мальчику таким жестом, будто грозил ему своей головёнкой.

— Прости, — сказал маленький путешественник, — я просто играю.

А паук сказал в ответ:

— Нечего со мной играть, я ещё не позавтракал. Вот позавтракаю мухой или комариком, тогда и тебя съем на закуску. — Он деловито и в то же время обиженно исчез в укрытии, и Андерсен не смог разглядеть его, чтобы извиниться ещё раз.

— Не отставай, — весело крикнул отец где-то впереди, и мальчик со всех ног понёсся на крик.

Отец сорвал себе упругую ветку и осторожно покачивал росинками.

Листья успели умыться, да так чисто, что в них как в зеркало смотрись.

— Они как алмазы, — сказал отец.

— А ты видел алмазы?

— Нет, — ответил старший Андерсен.

— А почему же ты так говоришь?

— Об этом в книгах написано. И особенно в стихах. Росинки сравнивают с алмазами, с бриллиантами.

Над головой ромашки витала пчела — словно её оживший сон.

— Что снится ромашкам, папа?

— Ромашкам? Им снится солнце. Видишь, как они похожи. Солнце — старше ромашки, но посмотри внимательно, оно само как большая ромашка.

— А почему на нём пчёл не видно?

— У них нет сил долететь, — засмеялся отец.

Сын так любил, когда он смеялся.

— Ты сам солнце! — сказал мальчик.

— А мама кто?

— Мама — это луна.

— Знаешь, что такое луна? — спросил отец.

— Нет, не знаю, — признался сын.

— Подумай.

Ребёнок подумал, но ничего не смог сказать. Когда он думал, лучик мысли пробежал у него на лбу. Он пожал плечами.

— Луна — это ночное солнце! — довольным голосом сказал отец.

— Луна — ночное солнце, ночное солнце, — закричал Андерсен, и ему так понравилась своей красотой эта мысль, что он помчался по тропинке, будто за ним нёсся пчелиный рой.

— Ay! — кричал вслед отец, а потом и сам так рванулся за ним, что ромашки и васильки только и успевали отбегать от тропинки, рискуя погибнуть под его башмаками.

Он догнал сына и подбросил. Мальчик взлетел так высоко, что у него перехватило дыхание, он протянул руку к недоступному солнцу.

— Я хотел солнце достать, — сознался сын.

— Доставай! — закричал отец всему лесу и снова подбросил его.

Но на этот раз солнце было ещё дальше.

— Ну, достал солнце? — спросил отец, ставя Ганса на влажную от росы траву.

— Потом достану.

— Сегодня некогда? — улыбался отец.

— Некогда! Нужно ведь с каждым цветком поздороваться, в любое дупло заглянуть.

— Заглядывай!

Отец опять поднял хрупкое тельце сына. Тот заглянул в большое дупло. Ему показалось, что это не дупло, а вход в подземелье. Если бы отец отпустил его, он мог обрушиться в преисподнюю! Неужели такого доброго отца мог ждать ад? — вспомнил он слова матери и ещё крепче прижался к отцу.

— Там ведьмы случайно нет? — услышал он голос отца.

— Боюсь, — закричал мальчик, — опусти меня на землю.

— Не бойся, чудак, — улыбка сошла с лица отца.

— А если там и вправду ведьма?

— Мне бы её показали.

— Я боюсь ведьм.

— Я давно замечаю, что ты не можешь оставаться один в темноте. Не бойся темноты.

— Там же ведьмы водятся.

— Нет там никаких ведьм!

— Так все говорят: и мать, и соседки, и мальчишки.

— Живи своим умом. Лучше бедный ум, да свой.

— Жалко, что мамы нет с нами, — вздохнул сын.

— Очень жалко.

— Я так люблю платье, которое она надевает весной, когда идёт вместе с нами.

— Жаль только, что это бывает слишком редко.

— У неё много дел дома. Она любит чистоту. Я тоже люблю чистоту и порядок. Я люблю, когда тело чистое, а голова промыта. Почему многие мальчишки редко моются?

— Не любят, — ответил отец. — Но тело своё нужно содержать в чистоте.

— Я знаю. Если бы сейчас с нами была мамочка! Эти цветы на её платье — как живые. Я один раз даже видел, как на цветок на её платье села пчела, чтобы мёд собрать.

— Сочинитель ты мой! — обнял его отец.

Ребёнок пугливо отстранился:

— Только в дупло меня больше не суй. Я точно знаю, что там ведьма. Когда хмель чистили, рассказывали сказку, что в дупле подземелье, а там собаки на сундуках с деньгами! Вот! — Он даже при свете дня представил темноту подземелья и испугался.

— Они хмельные были, потому и сказки рассказывали.

— Нет, они задумчивые были, — не согласился сын.