Александр Трофимов - Сын башмачника. Андерсен

«А нельзя ли попросить рекомендательное письмо к танцовщице Шалль?» — подумал Андерсен и отправился к типографщику Иверсену. Уже тогда Андерсен обладал поразительной способностью подходить к любому неизвестному человеку со своими просьбами. Странно, но это так: он не был нахален, но просьба его казалась ему столь важной, что он не мог жить, пока не разрешит её. Отчего, в самом деле, одному человеку не помочь другому, тем более, что зачастую это и ничего не стоит. Типографщика Иверсена Андерсен видел и прежде, зато тот никогда его не встречал. Летом в Оденсе приезжали актёры Королевского копенгагенского театра, и, порой, они, поражённые горящими глазами подростка, разрешали ему выходить на сцену то в роли пастуха, то пажа — в зависимости от действия. Это было событием его жизни, и случилось главное: не только он полюбил театр, но и театр полюбил Андерсена.

— Что вам угодно, молодой человек?

— Я уезжаю в Копенгаген и просил бы вас дать мне рекомендательное письмо к танцовщице Шалль.

— Могу ли я поинтересоваться, что молодой человек намеревается делать в столице?

— Я хочу её покорить, — отвечал Андерсен.

Иверсен присмотрелся к простоватому некрасивому лицу просителя: нет ли в нём иронии. Её не было. Маленькие, глубоко спрятанные глазки смотрели на Иверсена с горением, достойным того, чтобы на них обратили внимание.

— Вы полагаете, столица захочет видеть второго Наполеона?

— Я полагаю, что она хочет видеть первого Андерсена! — воскликнул молодой поклонник театра, ничуть не догадываясь о своей наглости, свойстве идиотов и гениев.

— Допустим, допустим, — растерялся типографщик Иверсен, уважаемый в городе человек. Он сейчас удивлялся, что прежде не замечал столь бросающегося в глаза молодого человека, считавшего основным своим занятием покорение столицы Дании.

— И что же вы думаете сделать с Копенгагеном, когда его покорите?

— Я отпущу его на волю, лишь бы прославиться!

— Но слава — это болезнь, от которой нет лечения. — Только тут Андерсен почувствовал доброжелательную иронию в старом человеке.

— Что ж, значит, я обречён...

— Для своего возраста и происхождения вы обладаете неплохой речью. Много читаете?

— Чтение — мой воздух.

Иверсен только покачал головой.

— И вы полагаете, что знаменитая танцовщица вас примет?

— Отчего же нет, если да? — Андерсен притворился дурачком, потому что эта долгая беседа начала его утомлять.

— Хорошо, я напишу это письмо, хотя признаюсь вам, что не убеждён в правильности вашей затеи. — И остро глянул на нищего простолюдина.

— Отчего же?

— В столице не принято приходить без приглашения к знаменитым людям.

— Но я тоже стану знаменитым.

— Отчего бы вам тогда и не попробовать заглянуть к госпоже Шалль.

Андерсен задумался:

— Нет, этот вариант мне не подходит.

— Мне ничего не остаётся, как сесть за стол, — вздохнул обречённо Иверсен. Он совершенно не знал, как вести разговор с этим странным молодым человеком, не желавшим считаться с правилами, выработанными обществом. Тем хуже для него!

От растерянности он написал быстрое письмо, наградив Андерсена несколькими вполне доброжелательными эпитетами.

— Надеюсь, моё письмо послужит интересам Дании, — только и сказал он.

— Верьте в это, — великодушно разрешил подросток. — Вы ещё услышите обо мне.

— И всё же я бы не советовал вам отправляться в столицу, там слишком много искателей славы.

— Я не затеряюсь среди них.

— Где вы всё-таки научились так разговаривать?

— Я читал романы, а они могут всё. — Без тени робости проговорил Андерсен, столь же лёгкий на язык, как и на подъем.

— На что вы будете существовать?

— У меня есть некоторые сбережения, это поможет мне на первых порах. Не пропаду.

— Дай-то Бог, — промолвил старый типографщик и дал понять, что разговор подошёл к концу.

— Благодарю вас.

Андерсен вышел, прижимая к себе драгоценную ношу — письмо к знаменитой танцовщице. Он был уверен, что произвёл сильное впечатление на старика, и был прав, тот всё повторял себе под нос, бродя по комнате и вспоминая удивительного гостя: «У меня есть некоторые сбережения, у меня есть некоторые сбережения».

Андерсен летел по дороге. Его тонкие, совсем ещё прозрачные крылья еле поспевали за ним, они ещё не могли поднять его в небо, но уже приподнимали над землёй, и дамы с удивлением смотрели вслед сыну прачки Марии: куда это он летит, уж не гонятся ли опять за ним мальчишки? Их не было — и всё равно они гнались, гнались за ним, потому что сердце навсегда запомнило их гон. Он убегал от старухи, которая посмела ударить его в школе, от Сары, пренебрежительно отнёсшейся к нему, от подмастерьев суконной фабрики, всё ещё поджидавших его, от богатых гимназистов, которым он был совершенно безразличен, — врождённое чувство собственного достоинства расправляло его крылья. Он убегал от всего этого города, где в лучшем случае ему была уготована судьба странного нищего.

Письмо это да скопленные тринадцать риксдалеров и одежда в узелке — вот и всё достояние мечтателя. Почтмейстер позволил его матери уговорить себя и взял парня безбилетным пассажиром. И четвёртого дня первого осеннего месяца 1819 года Андерсен с матерью вышел за городские ворота — там ждала бабушка, такая старая и любимая. Она плакала — у неё не было сил для слов. Она неотрывно смотрела на внука, такого нескладного, длинного. Вот сейчас он сядет в почтовую карету, думала она — и больше не вернётся. Сердце предсказывало ей, что они расстаются навсегда и никогда больше не обнимет она его плечи, не принесёт ему чего-нибудь сладенького или букетик цветов.

— Ну, перестань, перестань плакать, бабушка, — уговаривал Ганс Христиан.

И он сам почувствовал, что они видятся в последний раз.

Вот и карета. Она остановилась, бабушка поцеловала руку внука, сама не понимая что делает, ей так хотелось прикоснуться к руке того, кто был самым дорогим для неё в этом мире. Почтовая карета привычно постояла минуту-другую, давая возможность проститься, и — тяжёлая, умная, привыкшая ко всему, — тронулась по привычной дороге: мимо людей, деревьев, цветов, облаков. Карета каждый свой путь проделывает так, будто в первый раз, ей нравилась её работа.

Она тоже была своеобразным живым насекомым этой дороги, но только один житель кареты понимал её, и сейчас, мерно покачиваясь на сиденье, Андерсен, чтобы не думать о тяжёлых слезах двух самых дорогих в мире сердец, стал размышлять об этой почтовой карете как о совершенно живой — со своими заботами, делами, со своим сердцем и со своим прошлым, и эти мысли как-то успокоили его печали.