Семен Букчин - Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

Здесь мы приближаемся к моменту весьма запутанному, до сих пор вызывающему вопросы и — увы! — домыслы у пишущих о Дорошевиче и его матери. Что, собственно, произошло в жизни Соколовой в течение полугодия после рождения сына? Почему она решилась на этот горький поступок, не отдала семимесячного Власа ближайшим родственникам или, на худой конец, в воспитательный дом, а просто бросила, как пишет Михаил Дорошевич в своем прошении на Высочайшее имя, «на произвол судьбы»?

Точных фактов на этот счет никаких. Поэтому попробуем выстроить версию, опираясь на косвенные свидетельства, отталкиваясь прежде всего от сообщения Гиляровского, что родители Дорошевича повенчались после его рождения. Если бы брак был заключен вскоре после появления Власа на свет, в январе или феврале, во всяком случае до 19 марта, дня его крещения, то в метрической книге Николаевской церкви был бы, безусловно, записан и отец ребенка, Сергей Соколов. Отсутствие этой записи и, следовательно, самого отца на крещении сына дает пищу для предположения о том, что Соколов по каким-то причинам был против рождения ребенка. По каким? Гиляровский, встречавшийся с Соколовым, утверждает, повторим, что он принадлежал к «тому мирку, которому впоследствии присвоили наименование „богема“».

Живописный рассказ об этом «мирке» имеется в очерке Соколовой «Московские трущобы и судья Багриновский», в котором описывается своеобразный Монпарнас, существовавший в конце 1860 — начале 1870-х годов на Грачевке, в центре которой находился «знаменитый и всей Москве хорошо памятный кабак, почему-то носивший имя „Склада“…<���…>

Это был, так сказать, притон интеллигентных пропойц, горькая, грязная яма, захлестнувшая на дне своем целую плеяду самых разнообразных, самых разнохарактерных талантов.

Все, что спивалось в мире интеллигенции, в мире художества, искусства, литературы, — а гибло и спивалось в этой сфере много мощных, крупных сил, — шло обязательно в „Склад“ и оставалось там до момента отрезвления, для того, чтобы по наступлении нового „запоя“ вновь вернуться под гостеприимные своды „Склада“ и пропить там все скопленное и заработанное в моменты просветления.

И что за умные, оживленные беседы велись под этими пропитанными винными испарениями сводами!.. Что за талантливые вещи там нарождались и развивались!..

Какими блестящими софизмами завершались и разрешались завязывавшиеся там споры и прения…»

Указана и причина, по которой бывшая смолянка посещала, говоря ее словами, «характерный „Склад“»: «Весь быт этого интересного уголка старой Москвы я имела случай близко и подробно изучить благодаря тому, что близкий родственник мой, одержимый тою же горькой страстью, по несколько дней пропадал в знаменитом „Складе“, откуда его приходилось выручать иногда при посредстве полиции» [39] Исторический вестник, 1910, № 4. С.76, 78. .

«Близкий родственник» — это, конечно же, ее муж Сергей Соколов. Описывая «притон интеллигентных пропойц», эту «горькую, грязную яму», она и по прошествии многих лет не скрывает своей увлеченности царившей там атмосферой интеллектуального кипения, талантливостью обитателей «Склада», цитировавших Гегеля и Канта, Байрона и Шекспира. Эту среду она запечатлела в опубликованных в «Русских ведомостях» статьях под общим названием «Московские трущобы и их обитатели». Материалом послужили не только личные наблюдения, но и «рассказы моего полубольного родственника».

Несомненно, Сергей Соколов был незаурядной личностью, поразившей и увлекшей ее. Богемные нравы в близкой ему среде переплетались с нигилистическими настроениями, о которых в ту пору шла полемика, спровоцированная романом Тургенева «Отцы и дети». Русские нигилисты, как и герои известной книги Анри Мюрже, запечатлевшей французскую художественную богему, были отрицателями буржуазной морали. Но они еще и смешивали это отрицание с определенными элементами политического радикализма.

«Богемно-нигилистический» человек Сергей Соколов, скорее всего имевший влияние на свою подругу, конечно, мог тяготиться семьей, ребенком. И, может быть, поставил условие, что они повенчаются после того, как Александра оставит малыша. Быть может, он не был уверен в том, что это его сын. Ведь согласился же он на венчание позже. Возможно, на протяжении семи месяцев между ними шла борьба. Потому что в противном случае Соколова могла оставить малыша сразу же после рождения, сдать его в воспитательный дом, как это было принято тогда. Но она этого не сделала. И только в августе решилась оставить родившегося в январе сына. Причем, сделала это, скорее всего, находясь в какой-то особой, экстремальной ситуации.

У Натальи Власьевны есть глухой намек: «Соколова очень быстро попала в какую-то чрезвычайно неприятную политическую историю. Не надо думать, что она серьезно занималась революционной работой, политикой — так просто подошло. Может быть, это муж ее вовлек, может быть, сама она попала…»

Может, и вправду была какая-то политическая или, скорее, нигилистическая история, в которую каким-то образом оказалась впутана Соколова… Мало ли о чем могли говорить и какую запрещенную литературу читать и, возможно, распространять «интеллигентные пропойцы» из «Склада». Но все, действительно, было не очень серьезно. Потому что спустя три месяца после своего бегства, в декабре, Соколова уже встречается с супругами Дорошевичами, дает расписку, что отказывается от сына. То ли сама объявилась, то ли ее нашли… Во всяком случае, она знает, что сын жив, что он пристроен. А уж затем, может быть в 1866 году, было венчание с Сергеем Соколовым, и впоследствии у них появились законные дети Трофим и Мария.

По-своему рассказывает историю брошенного ребенка Наталья Власьевна. Свою «Жизнь Власа Дорошевича» она начинает как настоящий детективный роман: «В дождливый осенний день по тихой и тенистой улице города В. в Западном крае шли несколько человек: пристав, околоточный надзиратель и жандармский офицер, два обывателя с растерянными лицами, дворники с бляхами на белых фартуках. Они остановились у одного из домов, в котором владельцы обычно не жили и который недавно еще стоял пустым; только месяц или два тому назад он был занят приезжей квартиранткой — высокой красивой женщиной… Почти тотчас же после приезда незнакомки за ее квартирой было установлено наблюдение… Когда пристав и жандармский офицер явились к ней с обыском и ордером на арест, дом оказался пустым». Впрочем, продолжает Наталья Власьевна, нашли искричавшегося ребенка, к платьицу которого была приколота записка на французском языке: «Ребенок еще не крещен, прошу дать ему имя Влас, в честь Блеза Паскаля».