Семен Букчин - Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

С нетерпением ожидали Влас Михайлович и Клавдия Васильевна появления наследника. Оба были твердо уверены, что это мальчик. Но роды прошли неблагополучно, ребенка нечаянно задушила акушерка. Не было предела отчаянию Власа. Пожалуй, это было последнее в его жизни такое сильное и яркое проявление чувства. Он плакал, хватался руками за голову, не находил себе места».

Это подтверждают и воспоминания Амфитеатрова: «В особенности он мечтал иметь сына. Когда одна из его более продолжительных подруг (и надо отметить, кажется, наилучшая из всех) осуществила его мечту, но ребенок задавился пуповиной, отчаянию Власа, уже пожилого, не было пределов. У меня есть его письма от этого печального времени» [1088] . «Мальчика похоронили на Ваганьковском кладбище, — рассказывает Наталья Власьевна, — и на кресте написали то имя, которым собирались его назвать: „Лёвушка“». Это в честь Льва Толстого, перед которым Дорошевич благоговел. Рождение дочери, по ее же словам, не вызвало у него особых эмоций, поскольку «отцовские чувства были уже исчерпаны раньше, как бы перегорели. Ребенок теперь был ему не нужен». Здесь, конечно же, очевидна и пронесенная через десятилетия обида лишенного родительского внимания ребенка. Но если отца все-таки как-то можно было оправдать — знаменитый журналист, чрезвычайно занятый своим творчеством, газетой, к тому же переживал состояние, именуемое сейчас «кризисом среднего возраста», то к матери, «выбравшей себе и на сцене и в жизни амплуа очаровательной капризницы», закатывавшей мужу «истерику по всем правилам, преподанным ей Сабуровым», она беспощадна. Хотя объективности ради упоминает, что Клавдия Васильевна заботилась, чтобы в доме вкусно кормили, бывали гости. «Ей хотелось, чтобы Влас всегда бывал дома, не кутил по злачным местам». Кстати, и Амфитеатров говорит, что когда ночевал у Дорошевича будучи проездом из Вологды в Питер, то оказался «в благоустроенном провинциальном помещичьем доме, где в хозяйстве — полная чаша, а шикарства — ни малейшего». Тогда он «видел Власа в первый раз устроенным по-человечески — так, что обстановка не напоминала ни номера в отеле, ни уборной кафешантанной певички, ни театрального фойе, ни „гнездышка“ модной львицы». Потому и пожалел, когда «распался этот союз», хотя и не знал из-за чего [1089] .

Дело шло к разрыву еще до рождения дочери. У Кручининой появился преданный и влюбленный в нее друг и коллега по выступавшей в Эрмитаже сабуровской труппе комик-буфф Сергей Иванович Годзи. Он был моложе Клавдии Васильевны на несколько лет, добр, внимателен, жизнерадостен, а главное — терпеливо выслушивал ее жалобы. Летом 1905 года почтительный сын попросил у живших в Сочи родителей, смотрителя тамошнего маяка Ивана Дмитриевича и его жены Софьи Петровны, кстати, родной тетки лейтенанта Шмидта, благословения на женитьбу. Тогда же старший брат Владимир, стремясь поддержать младшего, видимо, смущенного беременностью своей избранницы, писал ему: «Относительно же прошлого Клавдии Васильевны скажу, что позорит настоящее человека, а не его прошлое, да и в прошлом ее ничего нет дурного, раз связь ее с Дорошевичем была основана на взаимных чувствах; Клавдию Васильевну надо скорее пожалеть за ее разбитое первое счастье, оскорбленное святое чувство, и тебе надлежит загладить все, составить ее счастье и доказать, что мужчины способны составить счастье даже таких, которые уже разочаровались в нем» [1090] . Молодой Годзи был готов на все ради любимой. Вскоре после рождения Наташи он и Клавдия Кручинина обвенчались. На свадьбу посаженым отцом в пику Дорошевичу пригласили его друга Гиляровского. Дорошевич уехал в Ниццу, оставив квартиру и все добро в ней Клавдии Васильевне и ее новому мужу. Вскоре Наташу отправили в Сочи к родителям Сергея Годзи. Вслед за девочкой туда же были отосланы вместе с другими вещами и ящики с индийскими коллекциями Дорошевича. Наталья Власьевна так припоминала об этом поступке матери: «Она правильно учла, чем можно уязвить больно, в самое сердце Дорошевича: для него сразу погибло все, что он собирал с такой любовью и страстью. Тема, тема уходила у него из рук, драгоценная, облюбованная тема! Бесценные материалы. Об Индии он мог писать только по памяти».

Может быть, и по этой причине — в связи с утратой материалов — не была написана книга об Индии. Зато архив этот дал возможность дочери узнать ближе отца. Наташа росла в сочинском доме Ивана Дмитриевича и Софьи Петровны Годзи, которых считала своими дедушкой и бабушкой, и, как все дети, любила забираться на чердак, «где кончался реальный мир и начинался мир сказочный». В памяти умиравшей Натальи Власьевны ярко воскресли детские впечатления: «Здесь была Индия. В ряд стояли большие сундуки из потемневших пальмовых досок, и каждый из них таил сокровища, которыми никто, кроме меня, не интересовался, несмотря на их значительную ценность. Ко мне приходили две школьные подруги, и мы наряжались в пестрые узорчатые шали, расставляли на потолочных балках в ряд бронзовых многоруких богов, перелистывали книги в деревянных переплетах со страшилами из тонкой стружки; тонкие стеклянные бутылочки еще хранили запах почти выдохшихся благовоний; в больших стеклянных коробках топорщились ядовитые скорпионы, переливались всеми цветами радуги крылья огромных бабочек.

Два сундука были заполнены фотографиями величественных храмов, жалких лачуг <���…> Были тут и кинжалы в ножнах, шитых бисером, и целые связки модных колец, браслетов для запястий и щиколоток, мелодично звеневшие при каждом движении.

Связок рукописей я не трогала, как-то инстинктивно понимая, что это-то и есть самое нужное и ценное из всего. Но это не помогло: в последующие годы все постепенно исчезло, пропало.

В одной из укладок лежали книги, написанные Дорошевичем и вырезанные из газет его фельетоны. После Шекспира писания отца казались мне легкими и понятными. Конечно, очень многое было мне не под силу, но я читала все постепенно, год за годом, по многу раз, и по мере того, как я росла, во мне пробудились уважение и интерес к этому веселому человеку, которого я видела так мало, но который был все-таки чем-то неразрывно связан со мной.

Особенно потряс меня сборник „Семья и школа“, где описывалась жизнь детей и учителей, многими чертами схожая с жизнью гимназии, в которой я училась. Так нетерпимость и ненависть, которые я испытала, когда узнала, что Влас — мой отец, постепенно сменились любовью, тайной и робкой; но этими чувствами мне не с кем было поделиться».

Несомненно памятуя о собственных проблемах «незаконнорожденного», Дорошевич сразу же решил дела с официальным узаконением своего отцовства. Он выделил приличную сумму на воспитание дочери и на тридцать тысяч долларов застраховал в американской компании «Нью-Йорк» свою жизнь в ее пользу. Отец и дочь встречались редко. Наташа жила в Сочи, Влас Михайлович — то в Москве, то в Петербурге, то колесил по Европе. Впервые она увидела его, когда ей было лет пять. Мать и отец (а тогда отцом она считала Сергея Ивановича Годзи, который любил ее и заботился о ней) перешли в театр Незлобина и как-то зимой взяли ее и младшего брата Сергея, сына Клавдии Васильевны и Сергея Ивановича, на зиму в Москву. И вот бонна как-то привела ее к крестной, в дом Сытиных, где она «познакомилась с высоким, полным, очень веселым человеком». Бывала Наташа и у Александры Ивановны Соколовой, которую ей поначалу было трудно называть бабушкой. Дорошевич накупал дочери массу дорогих игрушек, водил в кондитерскую, откуда они возвращались с красивыми бонбоньерками с шоколадными конфетами, катал на своей великолепной машине «Испана-Суиза». Но сближение шло трудно, тем более что жили они порознь и виделись редко.