Семен Букчин - Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

— Стремясь к добру, он сделал много зла».

Потому и «добро его не дало всходов.

Репьё, бурьян и тернии буйно и густо разрослись на земле.

И среди этого репья, бурьяна и колючих терний бродит призрак:

— Великого неудачника».

Но так хочется верить, что страна выпутается, выйдет на верную дорогу. И вроде есть основания, прежде всего экономические. Поэтому нужно верить: «Россия не то переживала и не то переживет <���…> Пусть ошибаются министры и Дума глупит, старцы Государственного Совета злобой сокращают свои дни.

Мы всё, черт побери, переживем.

И сытые — мы обретем свои права» [1104] .

Он старается убедить и себя и читателя, что государственный корабль, несмотря на все передряги, все-таки старается идти ровно. Так и следует. «Ни крена направо, ни крена налево, ни резких поворотов.

Экономически страна растет. Денег больше.

И люди хотят:

— Воспользоваться.

Пожить в свое удовольствие на эти деньги.

Посмаковать свое благополучие, напитаться, переварить его».

Это был последний как будто благополучный год — 1913-й, когда, казалось, если не счастье, то какая-то вполне нормальная жизнь была так близка. Экономика на подъеме. Рабочий люд стал чисто одеваться, потянулся к книге, в воскресные школы. Даже всегда нищая русская деревня подняла голову, приоделась, украсилась черепичными и железными крышами, завела молотилки. А главное — революция съежилась, ушла куда-то в глубокое подполье, поскольку нечем было ей зацепить, расшевелить идущий к благоденствию народ. Дорошевич тонко чувствует эту еще неуверенную, неустоявшуюся стабильность и поэтому предупреждает недовольных тихим и скучным ходом корабля: «Свалить министра, да еще премьера — занятие всегда любопытное.

И заметны старания со многих, — если не со всех сторон.

— Что это за курс? Что это за ход?..

Скучно!..

Вот когда корабль черпнет правым бортом, а потом, может быть, и левым.

В иллюминатор вам хватит воды.

Да треснетесь вы головой об угол умывальника…

Тогда, быть может, вздохнете вы и о прежнем:

— Тихом ходе.

Вспомните:

— Флегму-капитана.

И его спокойное:

— Так держать.

Когда валят, не мешает знать:

— Кто будет вместо?» [1105]

Стабильность была важна, но не менее важно и не застыть на месте, двигаться к обретению тех самых прав, которые так нужны жаждущим быть «сытыми» людьми. Обрести же права можно через парламент, через сотрудничающее с ним правительство, через понимание ситуации царем, через ту же никак не вытанцовывающуюся нормальную конституцию. А тут чем дальше — тем хуже. В фельетоне «Блаженная кончина» Дорошевич хоронит Думу, это «мертворожденное» средоточие «несбывшихся надежд и даром потерянных смертных мук» [1106] . А за три года до бесславного конца первого российского парламента он приходит к выводу, что Дума — это всего лишь ширма, за которой прежняя «тюремная жизнь»: «Мы все с 17-го октября 1905 года должны иметь свободу слова и неприкосновенность личности.

Должны!

А фактически ее имеют только несколько сот депутатов.

Счастливцы!

Они гуляют на тюремном дворике» [1107] .

Подтверждало это и положение прессы. Благонамеренность редакций газет и журналов отныне измерялась частично старым и частично новым Уложением о наказаниях, да и сами «Правила 24 ноября» были дополнены рядом статей, предупреждавших журналистов, что их могут обвинить в «возбуждении» у читателей «непатриотических настроений», ведущих к неповиновению и «стачкам». Список последних был длинен — стачки военные, телеграфные, учебные и проч. А «возбуждает» или нет — это решала местная администрация, она могла арестовать очередной номер, могла приостановить издание до судебного решения. Суды же действовали не хуже цензурного комитета. Можно сказать, что цензура воскресла в виде вала арестов, конфискаций, запретов и приостановлений, обрушившихся на печать с особой силой после 1907 года. Только в 1908 году власти провели 2000 «мероприятий по печати», среди которых 300 запрещений газет и журналов навсегда или на время действия чрезвычайного охранного и военного положения.

В Московском цензурном комитете видели, что «Русское слово» лавирует «между стремлением давать материал, на который имеется бойкий спрос, и опасением взысканий. Газета то правеет, то левеет, чутко прислушиваясь к веяниям момента» [1108] . По мнению цензора Соколова, «Русское слово» после отмены чрезвычайной охраны «вновь стало органом самых крайних левых партий». Одновременно он признавал, что критика в газете «излагается так искусно, что <���…> по действующим законам о печати нет никакой возможности предавать суду ее редактора, а тем более налагать арест на ее редактора» [1109] . И тем не менее сыпались штрафы, шли судебные преследования. В корреспонденции «Герой нашего времени» об уездном исправнике Семенникове [1110] , явно злоупотреблявшем своим служебным положением, власти усмотрели «ложные о деятельности должностных лиц сведения, возбуждающие враждебное к ним отношение». Та же стандартная причина была указана как основание для штрафов за сообщение из Витебской губернии о том, что «из уездов несется весть: „Нет хлеба, нет денег“» [1111] , за заметку «Тамбовская ревизия» [1112] , за критические статьи о тамбовском губернаторе Муратове (1912 г.). За публикацию письма священника Илиодора (1912, № 287), в котором затрагивались интересы не только Синода, но и покровительствовавшей Распутину царской семьи, весь тираж «Русского слова» был уничтожен. Такая же участь ожидала и номер газеты со статьей И. Колышко (Баяна) «Паевое предприятие» (1914, № 35), резко критиковавшей Совет министров за несоблюдение обещаний, содержавшихся в манифесте 17 октября. Но тираж успел разойтись до вынесения судебного решения. По обеим последним публикациям против редактора были возбуждены судебные дела.

8 октября 1910 года в редакцию «Русского слова» явились жандармы и арестовали прямо в кабинете Федора Ивановича Благова. Посадили в кутузку на три месяца за отчет о похоронах председателя Государственной Думы С. А. Муромцева. Но если на кладбище говорились неугодные правительству речи, то значит ли это, что газета должна скрывать факты? Тем не менее даже «Голос Москвы», орган октябристов, набросился на «Русское слово» за эту корреспонденцию: что, мол, себе позволяете? А уж черносотенные издания, те и подавно разошлись, заулюлюкали. «Русское знамя» возмущалось: «А то, что у открытой могилы предлагалось вести революционную пропаганду и „борьбу до конца“, — это можно?! <���…> Что же оставалось делать с тем господином, который не обращал на слова „довольно!“ никакого внимания и гнул „свою освободительную линию“?» [1113] «Земщина», выпускавшаяся крайне правыми депутатами Государственной Думы, вообще поставила вопрос о закрытии «Русского слова»: «Дело в том, что легальное существование „Русского слова“ составляет один из вопиющих абсурдов нашей административной действительности. Газета эта явно революционная, дешевая (в розницу 3 копейки) и потому распространенная <���…> Что пишется в „Русском слове“ — известно всем. В последних номерах, например, идет открытое восхваление португальской революции. Все эти вредные писания Немировичей, Дорошевичей, Петровых, Яблоновских, Варшавских и К проникают в толщу московского населения и революционизируют ее. Сам Сытин, как известно, был сильно замешан в деле о мятеже 1905 года, и его типография за Москвой-рекой была превращена в цитадель, которую войскам пришлось брать штурмом. Вот что такое „Русское слово“, эта ядовитейшая и вреднейшая революционная гадина <���…> Если свобода печати знаменует свободу деятельности гг. Сытиных, Пропперов, Дорошевичей и проч., то лучше уж Россию от такой свободы освободить» [1114] .