Семен Букчин - Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

Он закончил лекцию теми же словами, которыми кончалась его повесть «Вихрь». Он знал, что говорил: опыт жизни в европейских странах, в той же Франции, давно убедил, что тамошняя, пускай и относительная стабильность была оплачена давними социальными катаклизмами, давшими плоды в виде необходимых обществу реформ. Что будет с Россией, как она выберется из кровавого хаоса — на эти вопросы у него не было ответа.

В начале февраля Дорошевич приехал в Севастополь. О прибытии «известного писателя и журналиста» известила старейшая севастопольская газета «Крымский вестник» [1359] . Поселился он в доме на Большой Морской, принадлежавшем матери Ольги Миткевич. В воспоминаниях Натальи Власьевны упоминается кухарка Екатерина Ивановна, «25 лет сторожившая этот дом». Она-то и взяла на себя опеку над Дорошевичем, кормила его, старалась оберегать от беспокойных жильцов, которым пришлось из-за нужды сдать комнаты, не допускать ненужных посетителей. А таковые являлись довольно регулярно. Имя знаменитого журналиста и редактора «Русского слова» притягивало и просто любопытствующих, и желавших использовать славу «короля фельетонистов». По воспоминаниям журналиста Б. Россова (Шенфельда), «он жил уединенно, его редко встречали на улице. Ни на каких собраниях политических, общественных, литературных он не появлялся. Чуждался всех. Избегал знакомых. Крайне неохотно вступал в разговоры.

Как тень канувшей в Лету эпохи, появлялась его некогда могучая, грузная фигура на Приморском бульваре: всегда один, в ветхом потертом костюме, задумчивый, сосредоточенный, ушедший в себя, со взглядом, устремленным в землю или мимо и поверх прохожих, шел он медленно, тяжело опираясь на палку. Большие круглые стекла пенсне на простеньком черном шнурке, которое он ежеминутно поправлял, мешали вглядеться в загадочное выражение глаз.

Тем, кто знал и любил В.М., было жутко смотреть, как в тоске и вынужденном бездействии угасал признанный король русского фельетона».

Были тоска и надлом, но не угасло желание жить, не угас интерес к жизни. Тот же Россов рассказывает, что Дорошевич «заходил в редакцию „Крымского вестника“, с издателем которого был близко знаком. Если его в этих случаях удавалось вовлечь в разговоры, он оживлялся и тогда неподражаемо рассказывал анекдоты и воспоминания прежних дней». На вопрос, пишет ли он, ответил:

«— Не могу. Обстановка давит. Стар я стал. Выхожу в тираж. Вот бы воспоминания… да нет… давит. Не то это все. Мне бы в Россию. Потерял себя. Найти нужно. Тогда смогу писать».

На предположение, что можно было бы писать в местных газетах, ответ последовал весьма резкий:

«— А цензура, — прервал меня злобно В.М. — Что же, я каждому мерзавцу позволю читать у меня в мыслях? Да и бесцельно».

По словам Россова, «ни одной строчки, ни в одной из местных газет В.М. действительно не написал, хотя за ним, разумеется, гонялись и упрашивали. Группа бывших сотрудников „Русского слова“ во главе с С. И. Варшавским, подвизавшимся впоследствии в константинопольском русско-французском лейб-органе Врангеля, издавала в то время в Севастополе газету „Юг“. В.М. сторонился ее, несмотря на то, что сильно нуждался, жил чуть ли не впроголодь и болел» [1360] .

Все так — нуждался, болел, часто бывал мрачен и неразговорчив… Но вот что касается категорического утверждения — не написал ни строчки ни в одну из местных газет, то здесь мемуарист ошибся. Двенадцать фельетонов Дорошевича появились осенью 1919 года в севастопольском «Крымском вестнике», одной из старейших газет Крыма. Может быть, потому, что «Крымский вестник» имел еще дореволюционную историю (выходил с 1880 г.), газета не стремилась, подобно многим, возникавшим в ту пору на полуострове как грибы после дождя периодическим изданиям, к политической ангажированности, отличалась спокойным либеральным тоном, культурным уровнем. Все это, несомненно, могло сыграть свою роль, когда Дорошевич принял предложение издателя и редактора И. Л. Неймана вести в газете рубрику «Маленький фельетон».

Он согласился с одним условием — печататься только под псевдонимом Москвич. Дорошевича больше не было. «Король фельетонистов» кончился там, в Москве, где было закрыто большевиками «Русское слово». А Москвич — это один из многих граждан России, пригнанных на юг против своей воли, беженской волной. Вот он и выступает в газете как гонимый злой судьбой Москвич, делится с читателем житейскими впечатлениями. Поэтому нет короткой строки, стиль достаточно традиционен, и только былая образность, иной раз вырвавшийся хлесткий удар, меткое наблюдение выдают руку знаменитого журналиста. Он сознательно пишет как многие, он почти отказался от себя. Почти… Потому что талант, колоссальный журналистский опыт по-прежнему служат ему. Хотя он и старается как-то снивелировать себя. Но была, несомненно, и определенная уверенность, что его читатель поймет, кто говорит с ним. Первый же фельетон «После болезни» это своего рода отчет о том, почему молчал и что произошло за это время. Он начинает с самого больного — с удушения большевиками свободы печати.

«Год вынужденного молчания…

И снова берешься за перо, как после долгого кошмарного сна, после тяжелой продолжительной болезни.

Москва прошлогоднего лета.

Печать вся удушена. „Буржуазная печать“.

Помнится, как перед концом керенщины, в виде слабого проблеска власти опереточной „керенской“ политики „железа и крови“ возникло предположение (только предположение!) закрыть большевистский московский орган того времени „Социал-демократ“.

И как большевики в этом же „Социал-демократе“ подняли вопли об удушении печати „царскими генералами“, пошли истерические выкрики о „ноже в спину революции“, о контрреволюции и т. д и т. д.

Потом октябрь позапрошлого года, вооруженное восстание, агония печати и, наконец, полное, бесстыдное закрытие всех „буржуазных“ газет, то есть таких газет, которые не печатались безграмотным шрифтом советского правописания и не стояли на советской платформе.

— А где же ваша свобода печати?

На этот вопрос следовал пролетарский плевок и исчерпывающая фраза:

— Буржуазный предрассудок».

Что оставалось «после насильственной смерти печати»? Начались «паломничества по различным большевистским и германским учреждениям за пропусками „за границу“ на Украину, оканчивавшиеся обычно бегством без всяких пропусков». Затем «мытарства в дороге, ограбления на „границах“ и облегченные вздохи (при облегченных карманах) по вступлении на немецко-украинские земли». А дальше «Киев, гетманщина — „калифат на час“», «вступление Петлюры — авангарда советских товарищей» и «новое паломничество, еще более трудное, еще более рискованное — из Киева в „интернациональную“ Одессу». Потом Крым, где после краткого «свидания с товарищами» пришло казавшееся тогда «окончательным освобождение от товарищеских прелестей».