Анвар Исмагилов - Люди былой империи (сборник)

Но любовь к авторской песне была выше денег, заграницы и светлого капиталистического будущего. Полуподпольный Саша Розенблюм был в Ворошиловграде персоной грата на все времена. ДК «Строитель», куда он приезжал каждые полгода, трещал от зрителей. Студия звукозаписи пообещала Саше три тысячи рублей за магнитоальбом памяти Аркаши Южного, альбом записали, пихнули на чёрный рынок и продали на корню, а Саша не получил ни копейки. Но его известность была баснословной.

В восьмидесятых годах двадцатого века в советской империи всё настоящее шло или с Запада, мимо властей, или из-под полы, мимо кассы. Сапоги финские – значит, будут носиться. Кобзон поёт про комсомол на БАМе – значит, туфта. Розенблюм поет блатные и про Афганистан – значит, народная любовь обеспечена. А принимать Розенблюма в гостях – за такую честь бились десятки лучших домов Ворошиловграда. Вот почему только приехав с автовокзала и взасос облобызав любителей песни при встрече, молодой, повторяю, Розенблюм имел не только право, но и возможность ходить по выморочной еврейской квартире и громко жувать огурчики.

Клуб и клубничка

Клуб авторской песни в бывшем Луганске, а тогда Ворошиловграде, помещался в громадном подвале жилого дома. Самодельные плакаты гласили:

«Кто хочет научиться игре на гитаре, – обращайтесь к Землянскому.

Кто хочет петь, – обращайтесь к Ирине Поляницкой.

Кто хочет – к Могилевичу».

Серёжа Могилевич был личностью легендарной. Таких больше не выпускают, люди стали меньше масштабом и больше думают о физическом здоровье, чем о душе. Телом Серёжа был не обижен: метр девяносто два, почти сто килограммов веса, и только очки в чёрной оправе несколько портили ощущение библейского Давида. К тому же южные жгучие усы, хорошо подвешенный язык, неизменное добродушие, неистощимый запас анекдотов на все темы жизни – можно себе представить, как бесилась жена Марина, когда он видел перед собой очередную жертву и певуче произносил своё неизменное:

– Клёвая чувиха! Тебе я ещё песен не пел. Иди сюда, маленькая, познакомимся!

И они начинали усиленно знакомиться, причём чаще всего долгих песен было не надобно: был у Серёги какой-то флюид, феромон, хрен его знает что… Однажды Марина в сердцах сказала, что Могилевич олицетворяет собой мужское начало в авторской песне. Тут же встрял в разговор Саша Анущенко, самый деловой из председателей клуба: «А что, конец у него уже на лбу вырос?».

Но количество алкоголя, потребляемого Могилевичем, не поддавалось ни учёту, ни контролю. Забегая вперёд, скажем, что Серёга таки однажды умер: пришёл к Анущенко на день рождения своего крестника и скончался прямо за столом.

А вчера он перепил настолько, что не смог подняться и встретить своего давнего корефана Розенблюма. Когда они созвонились, то на вопрос, что он сейчас делает, утомлённый Серёга Могилевич кратко ответил: «Блюю!» – и повесил трубку.

Впрочем, вернёмся к Фиме с Досей. Розенблюм завтракал. Или обедал. Как истинный врач скорой помощи, он свою норму знал и соблюдал. До концерта оставалось ещё пять часов, и Саша, шевеля мощными усами на скуластом лице, похожий на афганского душмана, жевал жареную индейку. Водочка постепенно уменьшалась в размерах.

Тут пришла Нателла Мехметовна Сапарова, дочка коренного бакинского еврея, профессора консерватории. Длинная, изящная, сочногубая и язвительная. У Саши с ней был роман, протекавший с итальянскими страстями: круглосуточным лежанием во всех подвернувшихся местах, признаниями в вечной любви, ссорами, матом, а иногда казалось, что ленинградец прибьёт Нателлу, и никто не удивится – уж больно она была доставучая. Утром они погрызлись, и Нателла ушла – как всегда, навеки.

Саша вышел на звонок в тёмный коридор, мрачно оглядел девушку, помахал ей крылом индюшки и прошёл на кухню. Нателла, задумчиво снимая мокрый финский сапог, произнесла ему вслед:

– Уезжаешь? А поцеловать? (Это она вставила из анекдота про ветеринара).

– Могилевич тебя поцелует.

– Ха! – крикнула Нателла. – Ты шо, совсем уже сдурел?

– Ты, зараза, как разговариваешь?! – взбесился Розенблюм (он не любил фамильярности, и правильно делал). – Чё ты опять заявилась мне настроение портить? Дося, гони её звидси.

И пошло-поехало.

Вы спросите, а что же делал в это время лирический герой, то есть я?

Печально морщился и пытался помирить враждующие стороны. Нас и так мало на этой земле, думал я про себя, да ещё евреи едут во все стороны, а мы грызёмся, как в последний день Помпеи. Вот завтра грянет гром, а мы в разводе, и вместо того чтобы «возьмёмся за руки, друзья», будем сидеть по одиночкам.

Минут через десять они успокоились, позажимались в коридоре, пошептали страшных клятв и под ручку пришли на кухню.

С улицы в окно лился яркий снежный свет. Маленькие хрустальные рюмки разбрызгивали по стенам пятна спектральной радуги. Саша поднял водочку и произнёс тост:

– Други мои, жизнь прекрасна! За вас, за стихи, за музыку!

И мы выпили, хотя я обычно предпочитал с утра не пить.

Перед выходом на концерт Розенблюм улёгся на ковёр посреди комнаты, раскинул руки и расслабился. Мы сидели на кухне и тихо разговаривали. Сегодня на концерте должен был появиться первый секретарь Ворошиловградского горкома партии, причём инкогнито, чуть ли не в тёмных очках, чтобы лично убедиться в безопасности официального репертуара знаменитого, но полузапрещённого автора-исполнителя. Барды и так достали Советскую власть шахтёрского города: пили как лошади, сношались со всем, что шевелится, а матюгались по телефонам так, что расшифровывать прослушку приходилось с громадными купюрами.

Лом-Барды

Фестивали «Большой Донбасс» проходили обычно под Славянском на Северском Донце. В Святогорском монастыре на высоком гористом берегу у молодого Чехова родился сюжет о чёрных монахах, и аура творческих порывов заполняла широкие поляны и громадные пещеры в скалах. Сюда, под сень дубков и лип, съезжалось со всего Союза тысяч по двадцать поющего народа.

Анвар Исмагилов, Юрий Лорес, Виталий Калашников. Луганск, 1986 г.

В окрестностях шахтёрской столицы, конечно, собирались на фестивали поменьше, но заканчивали концертом в громадном зале одного из ДК имени того самого, который всё призывал молодёжь учиться. Власти были бы и рады запретить на фиг все эти пьянки с блядками на три аккорда, но похоже было, что когда-нибудь подросшие любители песенок придут в управление страной и припомнят, кто их жучил. Потому в городе сложилось зыбкое равновесие, эдакий общественный договор о ненападении: вы не поёте откровенную антисоветчину, мы закрываем глаза на ваши разговоры у костров и на кухнях. Но и просто отмахнуться от песен, распеваемых молодёжью, в том числе и собственными детьми, власть уже не могла. Поход «первого» на концерт был похож на высадку десанта на вражескую территорию. В прошлый раз на неприятность наткнулся тоже первый, только из обкома комсомола: идёт после фестиваля за сцену, суётся в первую попавшуюся комнатушку, а там Могилевич с Розенблюмом. Самый усатый держал в руке здоровенный «огнетушитель» ноль восемь и фигачил портвейн прямо из горла. Увидев изумлённую незнакомую физиономию, он добродушно предложил: