Валерий Поволяев - Шебаршин. Воспоминания соратников

Последний разговор, который состоялся у Шебаршина в слякотный вечер двадцать девятого марта, был с Мариам Салганик. Других разговоров не было, не нашли ни Виталий Михайлович Прилуков, ни сотрудники Шебаршина, ни его родственники, ни я, хотя искали много.

Позвонил Шебаршин в тот день не в двадцать тридцать, как было всегда во все последние годы, а где-то без пяти минут восемь вечера — в девятнадцать часов пятьдесят пять минут.

Голос у Шебаршина был какой-то чужой, обычно чуть глуховатый, он на этот раз был просто глухим, совершенно лишенным звонких живых ноток.

Салганик встревожилась:

— У тебя ничего не случилось?

— Нет, — сказал Шебаршин, — просто сильно болит нога.

— Что, ушиб?

— Совсем нет. Но очень сильно болит нога. Я, пожалуй, лягу, может, отпустит?

Разговор не получался. Голос у Шебаршина стал, кажется, еще глуше и еще более незнакомым, совсем чужим — что-то с этим человеком происходило, что, естественно, не могло не встревожить Мариам Салганик.

Часа через полтора она решила позвонить Шебаршину и уже действительно взялась за телефонную трубку, но остановила себя: а если Шебаршину стало легче и он действительно заснул? Она же разбудит его.

Да и время уже было позднее, в окне мерцала черная ночь, окрашенная фонарями в нездоровый цвет, улица была угрюма, пустынна — ни одного человека: погода совсем не располагала к поздним прогулкам.

С другой стороны, сознание успокаивала одна мысль: если Шебаршину стало плохо, то он обязательно бы позвонил, попросил помощи — это же обычная вещь, так принято…

Но звонка от него не последовало. А раз не заверещал телефон, не объявил тревогу, значит, все в порядке.

Утром Салганик звонить также не стала, всякое утро — это пора суматошная, люди обычно торопятся на работу и, стоя в одном ботинке, спешно допивают кофе, в общем, утром бывает не до разговоров.

Салганик решила позвонить после работы, где-нибудь часа в четыре, в пять — в это время Шебаршины обычно приезжал домой и после обеда находился в благодушном настроении. На неурочный звонок мог среагировать отрицательно, даже резко, поэтому не хотелось нарываться на колючесть умного человека.

Не знала Салганик, что после вчерашнего телефонного разговора у Шебаршина были еще два телефонных разговора — с Татьяной Александровной Пушкиной и Светланой Гургеновной — последний разговор, насколько мы знаем, был уже совсем поздний.

Салганик набрала номер квартиры Шебаршина где-то часа в четыре дня, может на несколько минут позже, приготовилась к долгим гудкам, поскольку Шебаршин обычно брал трубку не сразу, на этот раз трубка была поднята на удивление быстро.

Поднял трубку Сережа, внук Шебаршина. Речь отрывистая, не очень понятная, Сережа стал говорить, что у деда с глазами было плохо, еще что-то… Салганик не выдержала:

— Причем тут глаза, Сережа? Дед совсем недавно был у врача, и ничего плохого обнаружено не было.

— Дед застрелился, — сказал Сережа.

Новость как обухом ударила по голове: когда уходят такие люди, как Шебаршин, мир становится пустым, холодным, а жизнь — невыносимой. Неужели все так плохо?

Плохо настолько, что хуже просто быть не может.

Сережа еще что-то объяснял, но Салганик не слушала его: то ли спазмы какие-то начались, то ли еще что-то происходило. Было больно, очень больно.

Уже позже, через несколько месяцев после того дня, когда мы разговаривали с Мариам Львовной, она, проанализировав все спокойно и взвешенно, сказала, что для ослепшего Шебаршина смерть была, пожалуй, единственным выходом. Жизнь без зрения, без света, без возможности видеть, без привычных книг, людей была бы для него невыносимой мукой, он не смирился бы с нею и обязательно сделал то, что сделал.

Семь с половиной лет на его руках находилась хворая Нина Васильевна, он видел, что с ней происходит, ее боль сделалась его болью, и если с ее беспомощностью он справлялся, то с собственной беспомощностью справиться бы не смог. Любой из нас не смог бы, не только он.

Выход, как ему казалось, был один, только один, и он предпочел его всему остальному.

Он не смог бы после того, что было, после прежней своей жизни жить в темноте, слепо передвигаться по квартире, натыкаясь на углы и лихорадочно соображая, что же за угол это мог быть, он не смог бы даже кота завести: кота надо поить, кормить, ежедневно убирать лоток, а он ничего этого не смог бы делать.

Можно было бы нанять домработницу, но Шебаршин принадлежал к той породе людей, которые для себя лично, для собственных нужд не позволяли себе такого делать, всегда обхаживали себя сами. Кстати, об этом при встрече очень подробно говорил Игорь Сабиров: когда все посольские семьи выехали из Ирана и мужья остались без жен, на Шебаршина было любо-дорого посмотреть, он всегда был очень тщательно, чисто и со вкусом одет. В то время как многие другие сотрудники посольства — не все конечно, но многие — позволяли себе одеваться абы как, ходили неухоженные, иногда неумытые, плохо побритые, в неглаженых костюмах и рубашках…

Шебаршин не мог себе позволить этого, он всегда ходил в тщательно отглаженном костюме и сияющих накрахмаленных чистых сорочках. Шебаршин везде во всех условиях был Шебаршиным. Он умел им быть.

Оставшись без глаз, он не смог бы быть прежним, ведомым всем Шебаршиным, и это, если откровенно, пугало его.

Были, конечно, и другие причины для ухода из жизни, и о них тоже надо говорить, но говорить особо и очень осторожно, тихо: а вдруг это не так?

Это во-первых, а во-вторых, сейчас развелось очень много политических жучков, которые готовы делать себе капитал на чем угодно, начиная с безобидных вещей, вроде заключения долгосрочных договоров о регулярных поставках навоза на Марс, кончая штуками обидными и опасными, способными пролить человеческую кровь. В том числе немало существует людей, готовых на чужой смерти просто погреть руки. Есть еще и в-третьих, и в-четвертых, и в-пятых… Аспектов этих много и ни один из них нельзя выпускать из вида.

Только вот Леонида Владимировича Шебаршина не вернуть. Увы! Мир без таких людей делается серым, неприглядным, тусклым — в общем, никаким. А это очень плохо. Для всех нас плохо.

Хотя официально считается, что Леонида Владимировича не стало двадцать девятого марта 2012 года, экспертиза сделала заключение, что смерть наступила все-таки тридцатого марта, глубокой ночью, где-то часа в четыре… А до этого он находился в кромешной, страшной темноте, совершенно один, в состоянии поединка самим с собой, оглушенный тревогой, болью, онемением, чернотой, внезапно навалившейся на него.

К сожалению, смерть в этом поединке взяла верх.

Валерий Поволяев, прозаик