Георгий Соломон (Исецкий) - Среди красных вождей

— Позвольте, Исидор Эммануилович, — перебил его поседевший в уголовных делах старик Кальманович, — но ведь правда-то, настоящая правда, о которой вы говорите, на стороне представительства, интересы которого защищает Георгий Александрович, а не на стороне поставщика…

— Да, но это шантаж, а я шантажистом никогда не был и не буду. И я не хочу разорять честного человека… Я буду стоять за правду!..

— Исидор Эммануилович, — сказал я, — я пропускаю мимо ушей ваши выражения «шантаж» и прочее. Вы меня не можете оскорбить. Дело не в том. Здесь вопрос не обо мне, а о России, о ее интересах…

— Что?! Интересы России?! — с пафосом закричал он. — Правда выше всяких интересов, и даже государственных! И я твердо верю в нее!.. Я знаю, что в качестве государственного деятеля этой эпохи, когда мне выпало на долю творить историю, я являюсь историческим лицом… И вот беспристрастная история поддержит меня, она скажет свое беспристрастное слово…

— Ну, Исидор Эммануилович, — перебил его Кальманович, — что нам говорить об истории, это вопрос далекий… Но вот что верно, это то, что проектируемое вами выступление на суде будет не историей, а скандалом, это вне сомнения, и героем его будете вы…

— В защиту правды я пойду на все!.. — мужественно ответил Гуковский.

— Ну, и исполать вам, — сказал старик Кальманович. — А теперь, Георгий Александрович, — обратился он ко мне, — вам решать, пойдете ли вы ввиду таких намерений Исидора Эммануиловича на расторжение договора с П., что не обойдется без суда, а следовательно, сопряжено будет с выступлением Исидора Эммануиловича в защиту «правды», как он ее понимает… Конечно, показание Исидора Эммануиловича как лица, заключавшего договор, произведет на суд неблагоприятное для вас впечатление, но я считаю, что вы выиграете дело, ведь сроки-то, во всяком случае, пропущены, форс-мажор [70]исключен…

— Мое решение неизменно, — ответил я.

— И мое тоже, — поспешил заявить Гуковский. — Суд уж разберется в том, кто из нас прав, вы или я… и кто из нас шантажист, стремящийся разорить несчастного П.

Я не ответил на эту новую глупость человека, боявшегося суда, ибо, как я знал стороной, П. угрожал Гуковскому, что если он не воспрепятствует моему решению аннулировать договор, то он документально докажет, что для получения заказа от Гуковского он уплатил крупные взятки всем — и Гуковскому, и Эрлангеру, и жене последнего, и его зятю, и разным служащим…

И вот в тот же день вечером часов около двенадцати Гуковский пришел ко мне в кабинет и, весь сияя и ликуя, прочел мне копию только что написанного и посланного с курьером нового доноса. Я немного остановлюсь на нем. Все было как и всегда. Донос был адресован, если не ошибаюсь, Крестинскому с копиями Чичерину, Аванесову и Лежаве. В этом письме он, жалуясь на меня по поводу моей придирчивости к договорам, моей «бестактности» в отношении «самых честных» поставщиков, говорит следующее: «В своей беспредельной злобе ко мне Соломон не останавливается ни перед чем — ни перед шарлатанским толкованием тех или иных пунктов договора, ни перед нарочитым угнетением самых корректных и достойных поставщиков, аннулируя одну сделку за другой, идя на явные скандалы, роняя высокий престиж уполномоченного РСФСР и вызывая кругом понятное раздражение и озлобление, которое, возможно, отольется даже в бойкот его, о чем мне уже говорили некоторые весьма серьезные поставщики. Но всего этого Соломону оказалось мало, и он теперь уже не останавливается перед явно контрреволюционными шагами. Не довольствуясь советами выписанного им из Москвы кляузника адвоката Левашкевича, человека явно белогвардейского образа мышления и вообще крайне враждебного советскому строю, он обратился к проживающему в Ревеле крайнему контрреволюционеру, известному присяжному поверенному Кальмановичу…»

Он читал мне свое длинное письмо-донос, читал с чувством, с подчеркиваниями, по временам отрываясь от чтения, чтобы посмотреть, какое впечатление оно произведет на меня… Я же спокойно слушал его сиплый голос, которому он старался придать благородный, негодующий тон, слушал его прорывавшиеся сквозь чтение «хи-хи-хи», глядя в его гнойные глаза, полные выражения злобы, слушал… и минутами мне становилось как-то холодно-жутко, словно я, переносясь в мою юность, в мои студенческие годы (медик), попал в психиатрическую клинику и присутствую при сценах тихого помешательства… А он читал, и один за другим сыпались гадкие озлобленные доносы, и мне чудилось, что он говорит им, своим «уголовным друзьям», уши которых так широко открыты, «распни его!» И чувство глубокой гадливости закипало во мне вместе с сознанием моей беспомощности, и мне начинало казаться, что я только простой обреченный кролик, сидящий перед боа-констриктором [71], который гипнотизирует свою жертву…

— Ну, как вы находите это письмо, хе-хе-хе, — спросил меня Гуковский, окончив чтение и с торжеством глядя на меня своими страшными, обрамленными гнойными, раскрасневшимися веками глазами. — Увидите, что так вам это не пройдет, хе-хе-хе… Упекут мальчика, упекут… Ведь Крестинский — это, милый мой, сила, хе-хе-хе! Это не кто-нибудь!..

— Вы кончили? — спросил я, и на его утвердительный ответ, хотя это было в моем кабинете, сказал ему — Простите, у меня масса работы, и я не могу больше терять времени…

— Ага… хе-хе-хе! Не нравится?.. Ну, я пойду, — прибавил он вставая и, с трудом переставляя свои полупарализованные ноги, ушел…

Я остановился более или менее подробно на этом деле с гвоздями, чтобы дать читателю представление о той грязи, в которой приходилось разбираться. Почтенный старик Кальманович еще здравствует, жив и Левашкевич, а следовательно, имеются свидетели. И дел в таком роде было не одно, нет, их было много. Но в этом доносе были инсинуации по адресу беззащитного Левашкевича, почему я, против своего обыкновения, немедленно сообщил о нем Красину, требуя защиты Левашкевича, что Красин и исполнил.

Упомяну еще об одном деле по договору, заключенному Гуковским с неким Иваном Ивановичем Б-м. Он поставлял Гуковскому разные товары и, между прочим, по нескольким договорам также и косы. Поставки эти были тоже очень корявыми, и я занес Б-ва на черную доску, как и многих других поставщиков Гуковского, без рассмотрения отвечая ему «нет» на все его обильные предложения всякого рода товаров. Но вот однажды Б-в обратился ко мне с просьбой принять его по весьма важному делу. Я принял.

— Георгий Александрович, — патетически воскликнул он, — за что вы меня губите?! Ведь я разорен… Я знаю, вы сердитесь за (такую-то) поставку кос. Ну, я виноват. Это правда. Действительно, я поставил косы по несуществующе высокой цене… Но Господи Боже мой, ведь это дело коммерческое… Я, конечно, был дурак, что, когда вы меня вызвали и предлагали покончить дело по-хорошему, сбавить цену до нормальной, не согласился…