Георгий Соломон (Исецкий) - Среди красных вождей

— Вот видите, как мне верят, — хвастал Гуковский. — От меня не потребовали даже расписку в получении, просто взяли и послали весь пакет на мое имя за одной только печатью. Я стал выбирать из пакета камни и изделия, а бумаги выбрасывал в сорную корзину… Ну, вот, через несколько дней мне понадобилось взять из корзины клочок бумаги. Запустил я в нее руку, и вдруг мне попался какой-то твердый предмет, обернутый в бумагу. Я его вытащил. Что такое?.. Хе-хе-хе!.. Это оказалась диадема императрицы Александры Феодоровны, хе-хе-хе! Оказалось, что я ее по нечаянности выбросил в корзину, хе-хе-хе!..

И началась ревизия. Ревизоры при содействии Ногина, который, как я уже говорил, тоже имел мандат на право производства ревизии и был уже хорошо ориентирован в делах Гуковского и К°, а также его отчетности, извлекли одно дело за другим и положительно выходили из себя от открывавшихся перед ними злоупотреблений. Ведь не было буквально ни одного честного дела — все было построено на мошенничествах и подлогах. Якубов обращался за разъяснениями и к поставщикам, допрашивал служащих и все более и более приходил в изумление и негодование. Положение Якубова было сугубо тяжелое, так как Гуковский до командирования его в Ревель был тоже членом коллегии Рабоче-крестьянской инспекции и, следовательно, близким товарищем его. Тем не менее Якубов не покрывал своего товарища и в конечном счете составил убийственный для Гуковского акт о произведенной им ревизии, — это был, в сущности, обвинительный акт… Отмечу, между прочим, что Якубов обратил внимание на то, что Гуковский выдал Линдману чек на 700 000 марок, хотя он, как я говорил выше, не должен был пользоваться, по соглашению со мной, своей подписью… Словом, перед ревизорами встали все проделки его, выяснились все порядки заключения им договоров…

Но Гуковский, чувствовавший за своей спиной участие своих «уголовных друзей», не смущался. Он продолжал писать свои письма-доносы Крестинскому, Чичерину, Аванесову и пр., но уже не на меня одного, а также на Якубова и на других. И по вечерам, врываясь в мой кабинет, он читал их мне, смакуя и подхихикивая…

Я передал Якубову все те договоры, которые я считал необходимым и юридически возможным аннулировать, и он утвердил своею подписью мои предположения. Я был благодарен этой ревизии: она, ознакомившись со всей моей деятельностью, нашла все мои шаги правильными. И это было для меня, среди всего того сорного леса, в который я попал, великим ободрением. Я не буду приводить здесь все те дела, которые были обревизованы Якубовым. Выше я уже привел описание некоторых из них, как типы, и считаю, что этого довольно для того, чтобы читатель мог составить себе ясное представление о характере всех дел Гуковского.

Ревизия тянулась долго. Ревизоры составляли один за другим самые убийственные для Гуковского акты, он их спокойно подписывал и все время строчил, один за другим, доносы на Якубова и на меня. Впрочем, к этим именам прибавилось вскоре еще одно имя — Седельникова, который, как я говорил, будучи командирован в Ревель, чтобы помочь мне перевезти золото, ввиду слухов о пробуждении деятельности Балаховича, чему я сопротивлялся, испросил позволения у Москвы остаться при мне. Он по неврастенической своей натуре, хотя и искренно, стал интересоваться делами Гуковского и, когда приехал Якубов, начал добровольно давать ему указания о делах Гуковского. Немудрено, что и имя Седельникова стало одиозным Гуковскому, и он поминал и его в своих доносах.

И все эти доносы в конце концов восторжествовали. Но прежде чем продолжать, отмечу, что ревизия, как я уже говорил, окончилась крайне неблагоприятно для Гуковского [72]. Но особенно пострадал честный Якубов: пробыв в Ревеле около 3–4 недель и все время вращаясь в атмосфере мошеннических дел и уловок, он дошел до такого потрясения своей нервной системы, что это отразилось у него на его психике. Мне рассказывали, что вскоре по возвращении из Ревеля, окончив свой отчет, он начал страдать определенной манией — он всех людей считал ворами и мошенниками… Не знаю, прошло ли это у него… Упоминаю об этом, чтобы читатель мог судить, что такое была (увы, в советской практике она завоевала твердые позиции, в которых и окопалась) гуковщина…

Я полагаю, что читателю уже стало ясно, какие невозможные отношения создались между Гуковским и мною, а также между моими сотрудниками и его. Все разделились на два резко враждебных лагеря. И, конечно, в таком в сущности маленьком провинциальном городе, как «столичный город» Ревель, все творившееся в «Петербургской гостинице» было притчей во языцех у всех сколько-нибудь тяготевших к нашим делам. Нечего и говорить, что я принимал все меры к тому, чтобы, так сказать, локализировать этот перманентный пожар и не давать пламени его вырываться «из избы». Но мне это плохо удавалось, ибо молодцы Гуковского, видевшие в раздувании этого пожара и в вынесении горящих головешек его наружу какое-то специфическое удовлетворение, трепали языками направо и налево, ища сочувствия среди своих «друзей-поставщиков», частью изгнанных мною, частью взятых мною, так сказать, в шоры, разжигая и в них недовольство мною и сожаление о добрых старых временах, когда решающим моментом была взятка. С другой стороны, и наиболее ярые из моих сотрудников, как, например, неуравновешенный и неумный Седельников, тоже кричали налево и направо о подвигах Гуковского и его молодцов, стараясь склонить общественное мнение в мою пользу. Да и сам Гуковский жаловался и клеветал всем и каждому, несмотря на все мои просьбы к нему не выносить нашего домашнего сора из избы. Он отвечал мне драматическим тоном «благородного отца»:

— Я не боюсь правды… я говорю только чистую правду… пусть все ее знают!..

Приезд ревизионной комиссии с Якубовым во главе лишь увеличил это волнение и сумятицу, а следовательно, и толки… Мои сотрудники, рядом со мной боровшиеся с «гуковщиной», видя, что положенные мною в основание моей политики принципы получили одобрение ревизоров Рабоче-крестьянской инспекции, не могли скрывать своего торжества и, если хотите, даже известного злорадства. И разделение и вражда становились все резче и резче и доходили до горячих словесных дуэлей, особенно разжигаемых честным, но совершенно ненормальным Седельниковым, группировавшим около себя моих сотрудников и старавшимся обратить на путь истинный и молодцов Гуковского, ведя среди них агитацию в мою пользу… Никакие мои просьбы умерить свой пыл на него не действовали.

Как и во всех советских организациях, так и у нас в Ревеле имелась коммунистическая ячейка, в которую входили все коммунисты, как сотрудники Гуковского, так и мои. Естественно, что борьба перенеслась и в нее. Происходили бурные собрания, на которых страсти разгорались чуть не до рукопашной и сыпались друг на друга самые резкие обвинения. Я старался, как мог, их сдерживать, но моего влияния было недостаточно, особенно ввиду того, что Гуковский, принимавший в них деятельное участие, старался в своих интересах разжигать страсти и вызывать по своему адресу самые оскорбительные выходки, что было ему на руку, ибо давало ему материал для его писем-доносов, центральной фигурой которых был я… Седельников охотно — по свойству своей бурной натуры — шел на эту провокацию. И страсти кипели. Моя сдержанность, мое стремление, чтобы эта пря вошла хоть в сколько-нибудь приличные границы, разбивались о взаимные старания увеличить драку со стороны Гуковского и Седельникова. Правда, величины эти были несоизмеримы. В то время, как Гуковскому было выгодно мутить воду в интересах собственного своего спасения, Седельников преследовал (глупо, и бестактно, и истерично, но честно) интересы дела как такового. И этим он, несмотря на все мои уговоры воздерживаться, служил, в сущности, видам Гуковского.