Женевьева Табуи - 20 лет дипломатической борьбы

Андре Франсуа-Понсэ телеграфирует на Кэ д’Орсэ:

«Отныне Франция и Англия отделены от Центральной Европы прочным барьером. Они теперь не в состоянии оказать непосредственную, прямую помощь Австрии и Чехословакии. Это может навести Гитлера на мысль, что пробил час приступить к осуществлению второй части его программы – созданию “великого рейха”».

Прага, 14 декабря 1937 года. Градчаны. 9 часов вечера. Личные апартаменты президента Чехословацкой республики Эдуарда Бенеша.

Через четыре больших окна открывается вид на Прагу с тонкими очертаниями ее семидесяти дворцов, которые выделяются на фоне падающего легкими хлопьями снега. На переднем плане перед окнами видны национальные флаги Чехословакии и трехцветные флаги Франции. Завтра в Прагу прибывает Ивон Дельбос, возвращающийся из непродолжительной поездки в Варшаву, Белград и Бухарест.

– Национальные меньшинства здесь пользуются большими правами, чем все остальные граждане. И вы это прекрасно знаете, мой дорогой друг, – говорит Эдуард Бенеш, закрывая географический атлас Чехословакии, который он рассматривал в ожидании прибытия генерального секретаря Кэ д’Орсэ.

– Сначала, дорогой Леже, расскажите мне, что происходит в Париже, – очень тихо своим гортанным голосом спрашивает Бенеш.

И Алексис Леже объясняет ему обстановку во Франции… Забастовки… разногласия в общественном мнении…

Нервно постукивая своим обычным жестом длинным ножом из слоновой кости по бювару, Бенеш сосредоточенно слушает.

– Во Франции все хотят избежать войны, – продолжает Леже, – но некоторые группы полагают, что этого можно было бы добиться путем соглашения с Гитлером и Муссолини, даже если бы это и потребовало принесения в жертву франко-русского пакта. Другие группы французов, наоборот, считают, что единственным шансом на сохранение мира является сопротивление двум диктаторам путем применения франко-русского пакта, хотя бы даже вплоть до демонстрации силы именно с тем, чтобы никогда не прибегать к ней…

– А каково положение в Женеве? – прерывает его Бенеш.

После некоторого колебания, все тем же свойственным ему мягким и вкрадчивым голосом Леже обрисовывает тревожную политическую атмосферу, царившую на последней сессии Ассамблеи Лиги Наций.

Германия – готовая к прыжку на Австрию и Чехословакию. Франция и Англия – продолжающие спокойно взирать на удушение Испанской республики. Все другие европейские государства – не имеющие больше никакой другой заботы, кроме опасения, как бы не навлечь на себя гнев Берлина.

Несмотря на эту драматическую картину, Эдуард Бенеш остается оптимистом.

– Да, да… но когда в конце лета немцы направят Праге ультиматум, я знаю, что Франция поддержит нас. Впрочем, группа депутатов чехословацких немцев в пражском парламенте настроена очень хорошо. Если понадобится, в один голос говорят они, мы умрем за Чехословакию, потому что, хотя мы и немцы, мы тем не менее прежде всего демократы!

Наутро прибывает Ивон Дельбос, ошеломленный тем, что он наблюдал в Варшаве, Белграде и Бухаресте. На перроне вокзала, где со всех сторон раздаются возгласы «Да здравствует Франция!», он говорит новому французскому послу Виктору де Лакруа:

– Поверьте мне, теперь наша страна одинока перед лицом готовящегося нападения!

– Нужно выстоять, господин министр, ибо диктаторы не вечны, – говорит Дельбосу старый господин, похожий на Тьера.

Это Вуех, чешский министр здравоохранения и председатель чешско-немецкой социал-демократической партии.

Тем не менее, отвечая на вопрос Дельбоса, двойник Тьера быстро соглашается с тем, что:

«Чешские немцы считают, что сохранение чешской демократии несовместимо с установлением модуса вивенди с рейхом: это было бы равносильно сочетанию воды с огнем, это невозможно, ибо демократии и диктатуры ни в чем не могут прийти к соглашению!»

На обратном пути – на последних чешских станциях в Пльзене и в Хебе – организованы волнующие манифестации в честь проводов французского министра. На перроне вокзала в Хебе Дельбос заявляет:

– В мире не существует двух других народов, столь тесно связанных братскими узами, как французский и чехословацкий народы.

По возвращении в Париж Дельбос находит телеграмму от Андре Франсуа-Понсэ. Он предупреждает министра, что Гитлер собирается в самое ближайшее время захватить Австрию.

Тогда Дельбос в полном согласии с Энтони Иденом пытается добиться принятия совместной декларации о защите Австрии.

Слишком поздно!

Иден подает в отставку, ибо на угрозы фюрера Невиль Чемберлен отвечает:

«То, что происходит к востоку от Рейна, Англию не интересует».

– Не будем проявлять героизм ради Австрии, лучше укроемся за нашей линией Мажино, – заявляет П.-Э. Фланден во французском парламенте.

Одобряя эти слова, пацифистски настроенный профсоюз учителей вторит этому:

«Мы предпочитаем получить пощечину, нежели пулю в лоб!»

А дни бегут.

Несколько недель спустя, 21 февраля 1938 года, в испанском посольстве в Париже происходит один из завтраков, регулярно устраиваемых послом для членов французского парламента и политических деятелей, которые еще поддерживают дело несчастных испанских республиканцев. Последние все еще отчаянно сражаются на фронтах Мадрида, Толедо, Теруэля.

Эррио прибывает с опозданием. Он коротко рассказывает:

– На Кэ д’Орсэ сильно встревожены большой речью, произнесенной Гитлером вчера вечером, в которой он потребовал – вы слышали, в каких выражениях! – присоединения к рейху трех миллионов чехословацких немцев.

Тягостное молчание.

Какое-то чувство глубокого волнения с самого начала царит на этом завтраке.

Справа от Эррио сидит знаменитая Долорес Ибаррури, Пассионария, великая вдохновительница испанского сопротивления.

Красивое лицо с правильными чертами и большими выразительными темными глазами. Одетая в простое черное платье из грубошерстной ткани, она чрезвычайно изящна, и ее сходство с Элеонорой Дузе поразительно.

Говорят, что ее красноречие неотразимо. Присутствующие парламентарии хотят услышать ее.

Посол призывает к тишине.

Скромным жестом Пассионария отодвигает свой стул и начинает говорить.

За исключением двух или трех человек, никто из гостей не понимает испанского языка, и тем не менее лица всех присутствующих становятся строгими, сосредоточенными, у некоторых на глазах навертываются слезы.

И когда она снова садится за стол, тишина еще длится некоторое время.

Усаживаясь несколько минут спустя в свой автомобиль, Эррио с глубоким убеждением говорит: