Михаил Родзянко - Крушение империи

— В этом я тоже бессилен: Сухомлинов за последнее время пользуется особым благоволением государя.

Разговор этот оставлял очень тяжелое впечатление: великий князь недостаточно энергичен.

Прощаясь со мной, великий князь спросил, что можно сделать, чтобы спасти положение. Я предложил свой старый проект, который давно имел в уме — составить комитет из членов Думы, представителей от промышленности, от артиллерийского и других военных ведомств, с широкими полномочиями ведать все вопросы военного снаряжения. Великий князь ухватился за эту мысль с радостью и обещал сказать государю, которого ожидал в Ставке. После великого князя у меня был длинный разговор с его приближенными: Янушкевичем [118]и Даниловым. Оба они производили впечатление полной растерянности и удрученности, оба понимали ужас положения и повторяли одно и то же:

— Вы один можете спасти положение.

Янушкевич даже со слезами на глазах откровенно говорил о нравственных пытках, которые он переживает, не будучи в состоянии добиться нужного от артиллерийского ведомства и зная, в каких нечестных руках оно находится.

Вернувшись в Петроград, я пригласил Литвинова-Фалинского, и заодно с депутатами: Савичем, Протопоповым [119], Дмитрюковым [120]мы обсуждали вопрос о создании комитета. Литвинов и Савич сообщили о многочисленных отказах ведомства заводам, предлагавшим использовать их заказами на шрапнели, снаряды и прочее. С частными заводами не хотели иметь дела, а казенные, благодаря отчаянной организации, производили пятую часть того, что могли производить. О нечестности и взятках артиллерийского ведомства тогда открыто говорили в столице. Порядки ведомства бросались в глаза даже обывателям: патронный завод на Литейном совершенно не охранялся, то же было и на других заводах, а взрыв на пороховом заводе окончательно вселил недоверие к лицам, стоявшим во главе ведомства. Во главе многих казенных заводов все еще сидели германские подданные, которых, благодаря покровительству министра Маклакова, некоторых великих княгинь и клики придворных, нельзя было выслать. Измена чувствовалась во всем, и ничем иным нельзя было объяснить невероятные события, происходившие у всех на глазах. А тут еще было оглашено дело Мясоедова.

Собрав подробные данные, я отправил письмо в Ставку великому князю, еще раз повторив то, что я ему говорил при свидании, подкрепляя на этот раз свои доводы ссылками на факты и документы. Одновременно я описал ему все ужасы, которые происходят в армии от недостатка снарядов, от нераспорядительности высших военных властей и, главным образом, Сухомлинова. Государь поехал в Ставку, а я получил от в. к. Николая Николаевича следующую телеграмму: «С вашим проектом следует подождать». На следующий день, однако, из Ставки пришла телеграмма, в которой меня вызывали, и поручалось, чтобы я привез лиц, коих сочту полезными. Поехали Литвинов-Фалинский, Вышнеградский [121]и Путилов [122]. В Ставке я был принят государем и с полной откровенностью доказывал необходимость созыва комитета с участием общественных деятелей, передал о возбуждении умов в тылу, о недоверии армии к тыловым военным руководителям и о том, что это недоверие неминуемо будет расти по мере отхода войск. Государь был очень взволнован, бледен, руки его дрожали. По-видимому, особенно сильное впечатление произвело на него, когда я, тоже волнуясь и еле сдерживая слезы, говорил ему о беззаветной любви и преданности в войсках к царю и родине, о их готовности жертвовать собой и о спокойном, без всякой рисовки, исполнении долга. Обрисовав положение на фронте и в стране, я просил государя удалить Маклакова, Саблера, Щегловитова и Сухомлинова. В то время, когда проливается кровь стольких людей, нельзя терпеть у власти людей, испытывающих общественное мнение, «с которыми вы все же должны считаться, ваше величество».

Государю показалась счастливой моя мысль об учреждении Особого Совещания, и сразу же была намечена в общих чертах его организация: в состав Совещания должны были войти представители банков, субсидировавших заводы, представители промышленности, общественные деятели и представители законодательных учреждений и военного ведомства. Первыми были призваны Литвинов-Фалинский, Путилов, Вышнеградский, банкир Утин [123], Гучков и другие. Государь спросил:

— Кто же будет председательствовать в Особом Совещании?

Я ответил, что председателем должен быть военный министр, так как дело касается снабжения армии. Другого выхода не было, так как, если бы председателем не был назначен Сухомлинов, то Совещанию на каждом шагу ставили бы палки в колеса.

Когда слухи о возникновении Совещания, официально еще не утвержденного, дошли до военного министерства, там, понятно, заволновались: государю старались доказать, что возникновение Совещания незаконно, что это как бы новое министерство, для чего нужен новый закон и соблюдение целого ряда формальностей, требующих времени. К счастью, интриги не удавались, и государь с этими доводами не соглашался. Тогда ему стали доказывать, что во время роспуска палат председателя Думы не существует, и потому его участие в Совещании было бы незаконно, но государь и на это не обратил внимания. Учреждение Особого Совещания должно было пройти через Совет Министров и поступить на утверждение государя для проведения в жизнь в порядке 87 статьи. Против учреждения Совещания особенно старались министры: Маклаков и Щегловитов [124]. Маклаков, забегая ко всем близким к царю, усиленно добивался быть принятым, но царь его не принял, а перед заседанием, в котором должен был обсуждаться вопрос о Совещании, царь вызвал к себе Сухомлинова и сказал ему:

— Передайте в Совет Министров, что я очень сочувствую возникновению этого Особого Совещания и приветствую, что оно будет при участии членов законодательных палат.

Сухомлинов во время заседания передал слова государя, и Горемыкин, воспользовавшись этим, заявил:

— Я думаю, что в таком случае нам нечего долго обсуждать этот вопрос: нам остается только преклониться перед волей государя императора.

При голосовании Саблер и Щегловитов, сговорившись в стороне, подали голос за проект, против поднялся только один Маклаков (говорили, что это было очень неприятно государю). Проект был утвержден государем, и Особое Совещание по обороне начало действовать.

Перед окончательным разрешением вопроса о Совещании в законодательном порядке я счел себя обязанным внести этот запрос на обсуждение членов Гос. Думы. В конце мая был собран совет старейшин, и я доложил им весь ход предшествовавших событий и все то, что привело к мысли о создании Совещания. Характерно отношение различных партий к этому вопросу. Правые, как и следовало ожидать, хранили упорное молчание, националисты и октябристы горячо приветствовали все предпринятые мною шаги, а кадеты, устами своего лидера П. Н. Милюкова, совершенно неожиданно восстали против моей затеи, доказывая, что всякое общение и совместная работа с военным министерством Сухомлинова явились бы позором для Думы, и поэтому они, кадеты, ни в каком случае участия во вновь образуемом Совещании не примут. К еще большему моему изумлению такое мнение вызвало жестокий отпор со стороны Керенского [125]. С горячностью и стремительностью он в страстной речи напал на Милюкова, доказывая всю нелепость его точки зрения. «Кадеты, — говорил он, — всегда исходят из теоретических соображений и впадают в отвлеченность, отвергая всякое предложение, которое не совпадает с их теорией, хотя бы оно и было по существу полезным. Я — политический противник председателя Гос. Думы, но я вижу, что он болеет о наших неурядицах и болезненно ищет пути для исправления ужасающих дефектов военной организации. Мы, трудовики, вполне сочувствуем его стремлениям, одобряем его и поддерживаем».