Михаил Кольцов - Испанский дневник

Маленький смуглый парень с красной звездой на черной фуражке подходит ко мне. От шофера он узнал, что я русский. Он смотрит на меня в упор, и его волнение передается мне.

– Скажите, вам в России во время гражданской войны приходилось отступать?

– Приходилось, конечно. Или вы думаете, что гражданская война была сплошным парадным, победоносным маршем Красной Армии? Бывали у нас и отступления, бывали поражения, бывали тяжелые месяцы, бывали тяжелые полугодия и очень трудный целый год. Белая гвардия иногда забирала у нас города, иногда осаждала их, и осада бывала неудачной.

– Я знаю. В Толедо мы изучали историю осады Сталинграда.

– Не Сталинграда, а Царицына. Сталинград никогда не осаждался белыми…

– Сталинград – это ваше Толедо?

– Трудно сравнивать. Во всяком случае, Царицын было несравненно труднее защищать…

Ему чудится в этом упрек. Он долго и хмуро молчит.

– У нас здесь очень сложные взаимоотношения. Вот смотрите, что пишет «Кларидад».

Он вынимает из кармана газету. Одно место резко отчеркнуто карандашом: «Со всей серьезностью мы должны обратить внимание товарищей анархистов на некоторые факты, имевшие место не далее как вчера, когда на одном фронте, близком к столице, часть бойцов сначала сражалась очень хорошо, а потом вдруг отступила в тот момент, который она нашла для себя нужным, и заявила, что подчиняется только своему (анархистскому) комитету. Подобное положение надо немедленно исправить».

– Вы в своей гражданской войне, я знаю, немедленно расформировывали подобные части, а ответственных за дезертирство сурово наказывали. А у нас об этом спокойно полемизируют в газетах!

Он очень печален. Всё идет не так. Всё идет не так, как в России. Это толедский рабочий-металлист, он так хочет, чтобы всё шло как в России! Я не знаю, как утешить его.

– Мы в Москве и в Ленинграде очень подробно изучали французскую и свою собственную революцию тысяча девятьсот пятого года, но не копировали их в ноябре семнадцатого года. Это только мещане выдумали, будто «ничто не ново под луной». Испанские рабочие сейчас борются вместе со всем народом за демократическую республику, против фашизма, – в этой борьбе вы создадите много новых форм организации.

– А комиссары?

Он спрашивает, потому что он комиссар.

Для перелома в войсках, для поднятия дисциплины Коммунистическая партия послала на днях несколько десятков человек, политически передовых, побывавших в боях. Они уже работают в частях, там, где больше беспартийных крестьян, членов социалистических профсоюзов и коммунистов. Они жадно нахватывают, где можно, начатки военной тактики, залезают в старые энциклопедические словари и школьные учебники, по нескольку раз смотрят в кино «Чапаева», учатся и учат одновременно.

Партийные комиссары пробуют цементировать разнохарактерный состав частей. Они пытаются контролировать приказы офицеров и – одновременно воздействовать на солдат при выполнении этих приказов, хотят вышибать сомнительных людей и создавать авторитет, доверие преданным республике командирам, которых при неудачах солдаты обвиняют в предательстве.

Комиссаров пока никто формально не утверждал, работают как выборные лица, с полномочиями от собрания бойцов. Роль их очень трудна. Надо примирять и объединять в одной роте пять разных партий.

Мы подходим к краю холма. Неподалеку от него высится второй. Группа крестьян в черных сатиновых блузах с огромным рвением насыпает нечто вроде земляного вала, какие воздвигались во времена Чингисхана. Комиссар осматривает эту фортификацию с некоторым сомнением. Ни правительство, ни военное министерство, ни генеральный штаб – никто не пришел ему на помощь; он сам, толедский слесарь, должен в критический момент создавать по своему разумению заслон против армии Франко – Муссолини – Гитлера, наступающей на республику. Он углубляется в пожелтевшую книжку с чертежами. Это руководство по постройке сельских плотин. Он размышляет. Подзывает крестьян. Вместе с ними долго совещается. Совсем забыл обо мне. И, только случайно обернувшись, храбро улыбается:

– Мы научимся, уверяю тебя, товарищ! И очень скоро!

К вечеру вернулись в Мадрид.

Половина фонарей в столице замазана синей краской – противовоздушная оборона; другая половина ослепительно сияет – надоело мазать, не домазали. Если оставить вечером свет в незавешенном окне, ночные караулы войдут в дом, а если он заперт, могут выстрелить в окно. Но тут же вдоль улицы горит вереница мощных уличных фонарей.

С мадридских улиц быстро исчезает моно. Молодые люди опять вынимают из шкафов шевиотовые панталоны и пиджаки с цветными платками в верхнем кармашке. Ну что ж, так лучше. Легче различить, кто куда.

Началась резкая утечка людей из столицы. Особенно это заметно на иностранцах. Во «Флориде» сразу стало свободнее. Уезжают большей частью бесшумно. Каждый день встречаешь человека в вестибюле или у стойки бара – он рассуждает о военном положении, разбирает обстановку, критикует правительство за нечеткость и нерешительность, издевается над дружинниками милиции, которые, как скот, разбегаются перед «Юнкерсами», ругает хаос и бестолковщину, – а потом его вдруг нет. Не стало человека.

– Вы не видели ли такого-то?

– Так ведь он уже три дня как уехал.

– Куда?

– Куда люди едут? Валенсия, Барселона, Тулуза, Париж, Лондон, Тимбукту, Стокгольм, Салоники, Тяньцзин… Туда, куда можно.

И в самом деле, чего же им оставаться в Мадриде, если Толедо взято? Война в их представлении проиграна и, очевидно, будет закончена в несколько недель. Думать иначе можно, только надеясь на чудо, а чудо совершается только для тех, кто верит, кто молится, у кого нет других, не чудесных, путей. Толедо, город-крепость, город-гора, покинут в смятении, без обороны, после одного толчка. Как же можно с такими войсками, с таким командованием и даже с любыми войсками, с любым командованием оборонять Мадрид, открытый, неукрепленный город, миллион сто тысяч жителей, без фортификаций, с открытыми входами и выходами, голодный, неорганизованный?

Слагаемых, предрешающих падение Мадрида, более чем достаточно. Любой наблюдатель, политический турист, даже сочувствующий, даже болеющий душой может себе сказать: теперь конец. Он может себе сказать: надеяться больше не на что. Конечно, ему пора ехать. Им всем пора ехать, им надо спешить к себе домой, возвещая о конце, – и те, кто живет подальше, в Нью-Йорке или даже в Хельсинки, они могут приехать в один день с телеграммой о сдаче Мадрида, о конце гражданской войны, о разгроме Народного фронта.

А слагаемые для чуда – сколько их? Я пробую считать, что нужно. Запишем.