Нестор Котляревский - Николай Васильевич Гоголь. 1829–1842. Очерк из истории русской повести и драмы

Если мы вспомним, что в те годы, когда «Портрет» был написан, в таланте Гоголя происходила упорная борьба его романтических вкусов со все более и более созревавшей в нем способностью реального воспроизведения действительности, то эти размышления художника над границами приближения искусства к жизни приобретают особое значение. Талант Гоголя, действительно, начинал приближать художника к той черте, которая отделяет искусство от самой жизни. С каждым годом анатомическая зоркость его артистического взгляда возрастала. Жизнь постепенно теряла тот привлекательный образ, который она имела, когда художник смотрел на нее взглядом романтика; грязь и греховность этой жизни переходили на страницы созданий поэта. У него – строгого моралиста от рождения – могла явиться мысль, не служит ли искусство самому греху, когда так правдиво его воспроизводит? Эту робкую, тревожную мысль он и высказал в своем «Портрете». Предчувствовал ли он, что со временем он в ней укрепится и все созданное им в реальном стиле сочтет грехом перед человечеством и, в частности, перед русской жизнью? Пока эта мысль была высказана лишь в виде догадки, и, увлекаемый своим талантом, Гоголь не давал ей власти над своим творчеством. Он, наоборот, старался, чтобы именно частица жизни, самой будничной, оставалась в его созданиях. Он не убегал греха жизни, а шел ему смело навстречу. Но замечательно все-таки, что именно в годы этого смелого творчества такая мысль остановила на себе его внимание.

В том же «Портрете» Гоголь высказал и другую мысль, которой также суждено было со временем восторжествовать в его творчестве. Это была мысль о религиозном призвании искусства и поэта в жизни – мысль старая, немецкая по происхождению. Художник, написавший знаменитый портрет ростовщика, – который был не кто иной, как сам антихрист, – должен был искупить свой грех – свой невольный грех артиста. Он и искупил его постом и молитвой, иноческой жизнью и своим же искусством, которое он всецело посвятил Богу. Мир действительный далеко отошел от него, и ему здесь, на земле, уже светил мир небесный. Стоя на краю могилы, раскаявшийся художник говорил своему сыну: «Дивись, мой сын, ужасному могуществу беса. Он во все силится проникнуть: в наши дела, в наши мысли и даже в самое вдохновение художника. Бесчисленны будут жертвы этого адского духа, живущего невидимо, без образа, на земле. Это тот черный дух, который врывается к нам даже в минуту самых чистых и святых помышлений. Горе, сын мой, бедному человечеству… Но слушай, что мне открыла в час святого видения сама Божия Матерь. Когда я трудился над изображением пречистого лика Девы Марии, лил слезы покаяния о моей протекшей жизни и долго пребывал в посте и молитве, чтобы быть достойнее изобразить божественные черты ее, я был посещен вдохновением, я чувствовал, что высшая сила осенила меня, и ангел возносил мою грешную руку, я чувствовал, как шевелились на мне волоса мои, и душа вся трепетала. Тогда же предстал мне во сне пречистый лик Девы, и я узнал, что в награду моих трудов и молитв сверхъестественное существование этого демона в портрете будет не вечно». Случай, рассказанный в «Портрете», конечно, случай исключительный, и портрет, списанный простодушным художником с антихриста, мог требовать от него покаяния; но, читая эту повесть и припоминая некоторые мысли, которыми Гоголь был занят в последние годы своей жизни, нельзя опять не подивиться странным совпадениям… Гоголя, как известно, преследовали списанные им с натуры портреты; он думал, что он совершил тяжкий грех, отдавшись свободно своему вдохновению, он верил, что на нем лежит обязанность искупить все им сотворенное новой творческой работой, и он у Бога также просил вдохновения, чтобы Он помог ему на новом пути уже не простого воспроизведения действительности, а ее воссоздания в идеальных образах. Постом и молитвой замаливал и Гоголь свой грех реалиста-художника.

Но все это случилось значительно позже; в середине 30-х годов эта религиозная мысль лишь промелькнула в «Портрете», не возбудив пока особенно сильной тревоги в душе благочестивого художника.

Вопрос о трагической участи непримиренного с жизнью поэта поставлен и освещен Гоголем в повестях «Невский проспект» (1834) и «Записки сумасшедшего» (1833–1834).

Обе повести имеют также двоякое значение в творчестве Гоголя… Они любопытны, во-первых, по той основной мысли о разладе мечты и действительности, мысли, которая составляла для нашего автора всегда предмет самых упорных и печальных раздумий; во-вторых, важно в них то, что эта идея, которую современники Гоголя почти всегда старались осветить с ее сентиментальной и романтической стороны, развита и воплощена Гоголем в образах самых реальных, житейски правдивых, без всякого повышения тона и настроения. Обе повести – пример того, как быстро развивался в Гоголе талант бытописателя. В них этот талант проступает ярче наружу, чем даже в «Старосветских помещиках», где спокойный идиллический тон с умыслом так ровен и однообразен. В «Невском проспекте» и в «Записках сумасшедшего» тон постоянно меняется, переходя от патетического к резко комическому, всегда в соответствии с изображенным лицом и положением, т. е. в соответствии с житейской правдой. Сколько, например, жанровых картинок и изумительно верных силуэтов разбросано на тех страницах, где Гоголь описывает Невский проспект в различные часы дня и ночи, где он описывает быт ремесленников, офицерскую жизнь, жизнь художников и притоны разврата. Разнообразие удивительное – при той краткости, с какой обрисованы все типы и положения. Недаром Пушкин называл «Невский проспект» самым полным из сочинений Гоголя, желая, вероятно, этим сказать, что до этой повести ни в одном из своих произведений Гоголь не обнаружил такого богатства настроений, тонов, красок, поз, профилей и портретов. Так же точно и в «Записках сумасшедшего» перед нами на малом количестве страниц – целый роман из департаментской жизни чинов высших и низших.

Основная идея обеих повестей – все та же мысль о борьбе художника с прозой жизни, борьбе жестокой, полной страданий, которая почти всегда кончается гибелью дерзкого, возмутившегося против действительности человека.

В «Невском проспекте» сам автор неоднократно наводит читателя на эту основную идею своего произведения. «О! Как отвратительна действительность! Что она против мечты?» «Боже! Что за жизнь наша! – вечный раздор мечты с существенностью!» – говорит сам Гоголь, задумываясь над судьбой своего героя; и, заканчивая свою повесть, он повторяет тот же возглас, но только не в патетическом, а в полушутливом тоне: «Как странно, как непостижимо играет нами судьба наша! Получаем ли мы когда-нибудь то, чего желаем? Достигаем ли мы того, к чему, кажется, нарочно приготовлены наши силы? Все происходит наоборот. Тому судьба дала прекраснейших лошадей, и он равнодушно катается на них, вовсе не замечая их красоты, тогда как другой, которого все сердце горит лошадиною страстью, идет пешком и довольствуется только тем, что пощелкает языком, когда мимо его проводят рысака. Тот имеет отличного повара, но, к сожалению, такой маленький рот, что больше двух кусочков никак не может пропустить; другой имеет рот величиной в арку Главного штаба, но увы! Должен довольствоваться каким-нибудь немецким обедом из картофеля. Как странно играет нами судьба наша!»