Нестор Котляревский - Михаил Юрьевич Лермонтов. Личность поэта и его произведения

В ней прежде всего был юношеский пыл, живая, вперед стремящаяся сила, которой у стариков не было. Романтическое недовольство современностью, поиски идеалов, уверенность в высоком призвании, жажда великого дела, тяжелая внутренняя борьба ввиду надвинувшихся грозных вопросов, нравственных, религиозных и политических, – все эти тревоги и надежды молодого сердца были в творчестве Лермонтова живой действительностью, а в стихах старшего поколения лишь воспоминанием. Нетерпеливая, а потому противоречивая и тревожная разносторонность поэзии Лермонтова служила хорошим противовесом поэтическому квиетизму старой школы и носила в себе зерно будущего развития русской мысли. Чтобы привести поэзию в более тесную связь с новой действительностью, необходимо было нарушить ее спокойствие, воскресить в ней прежнюю лихорадочную нервность и даже на время избавить ее от строгого надзора слишком требовательной художественности.

Итак, со старшим поколением Лермонтов расходился довольно резко в своем настроении. Сверстники были ему, конечно, ближе и среди них в особенности те, которые так или иначе были неравнодушны к «романтическим» веяниям. Такие русские романтики существовали у нас и в начале 20-х годов, но они быстро угомонились. Теперь их стало значительно больше, и их неопределенно-тревожное настроение было в литературе представлено достаточно полно, в особенности в повестях и на сцене.

Наиболее видными и признанными выразителями этого настроения в литературе были в 30-х годах Марлинский и Полевой.

Настроение и миропонимание, которые развернулись в повестях и в драмах этих двух наиболее талантливых наших «романтиков», не поддаются точному определению. Любовь ко всему эксцентричному, необыкновенному, величественному и фантастическому руководила авторами в выборе сюжетов. Неспокойное настроение, героический подъем духа, безграничная свобода чувства и протест против всех внешних стеснительных условий прозаической и в предрассудках погрязшей действительной жизни были отличительными чертами их излюбленных героев; печаль и меланхолия – любимым фоном их картин.

Между этими «романтиками» и между Лермонтовым была несомненная связь по настроению. Они сходились в общей им симпатии к необузданному стремлению куда-то вперед, к туманно понятой свободе и в симпатии к напряженному, нервному состоянию духа, которое, по их мнению, было источником всех великих мыслей и дел.

Но умственный кругозор Лермонтова был значительно шире кругозора всех других наших романтиков, и к тому же Лермонтов был больший художник. Все, что в стремлениях романтиков типа Марлинского было лучшего, мы находим у Лермонтова в более чистом и продуманном виде, в более сжатой и яркой форме. Лермонтов свободен от вычурности, за которую Белинский так негодовал на Марлинского и Полевого, и потому его «романтизм», воспитывая умы и действуя на сердце, в то же время не портил у публики вкуса, не приучал ее любить внешние эффекты и признавать их за истинную художественность.

А любовь к внешним эффектам и к цветистой речи была всегда одним из грехов нашего доморощенного «романтизма».

Вместе с Лермонтовым в 30-х годах выступил и Гоголь.

С идеалами пушкинского кружка, в котором Гоголь возмужал и с которым всю жизнь был дружен, он сжился очень быстро, но он все-таки не мог успокоиться на эстетическом созерцании и стал искать примирения с жизнью на почве нравственного воздействия на ближнего. Гоголь всегда хотел быть художником-проповедником, и борьба за этот проповеднический идеал, как известно, свела его в могилу. С кружком «романтиков», вначале также ему родственных по духу, Гоголь враждовал во имя своих эстетических и нравственных убеждений. С философами-теоретиками, которые его так любили, он не сходился ввиду своего малого интереса к чисто отвлеченным вопросам и также ввиду своей художественной натуры, для которой будничная конкретная жизнь со всеми ее мелочами была главным источником вдохновения. Гоголь был живописец с натуры, гениальный художник, в котором действительность, реальная повседневная жизнь и критическое к ней отношение нашли себе в те годы наиболее яркое отражение. Он был первый писатель, который заставил публику оценить поэзию этой будничной жизни и понять, сколько истинной художественности кроется в мелочах обыденной обстановки, в какой живут обыденные люди. И он вместе с тем учил нас трезвому отношению к этой обыденности, с виду столь невзрачной, а по сущности своей столь значительной.

Это новое реальное, или натуральное, направление в литературе было настоящим откровением для русского читателя, который до Гоголя не встречал ни у одного писателя столь широкого, правдивого и художественного отражения текущей жизни в искусстве. В этом отношении роль Гоголя в истории нашей культурности, несомненно, важнее и плодотворнее роли Лермонтова. На жанровых картинах Гоголя русское общество училось трезвой самооценке.

Несмотря, однако, на всю видимую объективность и спокойствие, какие Гоголь обнаруживал в своем творчестве, он сам был совершенно неустановившейся и по существу «романтической» натурой. У него – как и у Лермонтова к концу 30-х годов – еще не было установившихся взглядов на жизнь, не было цельного мировоззрения. Как художник, он творил почти бессознательно; между тем желание отдать себе отчет в собственной деятельности, осмыслить свое собственное существование и найти ясный нравственный идеал в жизни было в нем не менее сильно, чем в Лермонтове. Гоголь в тиши, тайком от друзей, принялся за свое духовное перевоспитание, и многие годы прошли для него в этой скрытой от всех, изнурительной и трудной работе. К такому умственному труду скоро присоединилась физическая немощь и угрызения слишком чуткой и болезненной совести. Плодом всех этих душевных и физических немощей писателя была знаменитая «Переписка с друзьями» (1847), в которой Гоголь поделился, наконец, с обществом своим законченным миросозерцанием. От него он ожидал спасения не только самому себе, но и России. Но это мировоззрение заключало в себе мало нового и было лишь своеобразным видоизменением общественных, религиозных и нравственных взглядов Жуковского и Пушкина.

Понимая жизнь как разлад мечты и действительности, Гоголь видел в искусстве убежище для человеческого духа от мучительного разъединения с самим собой. Служение искусству он понимал, однако, несколько иначе, чем Пушкин, который также искал в искусстве спасения от житейских волнений. Если у Пушкина взгляд на искусство был чисто эстетический, то у Гоголя он был нравственно-религиозный. Человек, думал Гоголь, от пошлой современности должен «уходить внутрь себя», должен «познать весь мир внутри себя», «сказнить мировой грех в собственном сердце» – и тогда войти в мир как художник. Христианское смирение являлось, таким образом, подготовительной стадией к художественному творчеству, и Гоголь вполне соглашался с Жуковским в том, что поэзия должна воспитываться на христианстве; но если у Жуковского это убеждение было простым требованием нравственной чистоты от поэта, то у Гоголя к нему присоединился новый мистический оттенок. Гоголь был убежден, что путем такого смирения можно дойти до ясновидения, до пророческой прозорливости. Таким образом, думая быть смиренным христианином, он на деле стал гордым мечтателем, и искусство вместо того, чтобы примирять его с жизнью, его на каждом шагу с ней ссорило.