Ян Карский - Я свидетельствую перед миром

Он ловко перемахнул через ограду. Мы сделали все, как он велел, и, сам не знаю как, я тоже очутился по ту сторону ограды. Мы снова побежали — на окраину города, стараясь держаться вдали от мощеных улиц. Босые ступни горели и болели, кололо в боку, я задыхался, казалось, вот-вот разорвутся легкие. В конце концов я споткнулся, полетел носом вниз и растянулся на земле, судорожно дыша.

— Погодите немножко, — сказал я. — Дайте отдышаться.

Но не успел договорить, как один из спасителей, здоровенный парень, нагнулся и взвалил меня себе на спину, как мешок с картошкой. Наверно, я сильно отощал, потому что он без малейшего усилия нес меня через лес [96].

Мы долго шли под покровом глубокой ночи. Наконец один из членов группы облегченно вздохнул и сказал тому, что нес меня:

— Здесь, я думаю, можно передохнуть.

Здоровяк положил меня на пригорок под деревом. Я прислонился к стволу, пытаясь очухаться.

— Курить хочешь?

Я отказался — от дыма я уж точно отдам концы.

— Дальше сможешь идти сам? — спросил здоровяк.

— Вряд ли. Еще далеко?

Вместо ответа он снова одним рывком закинул меня себе на спину. Мои спасители ровным быстрым шагом шли еще с четверть часа, пока не выбрались из леса на открытое пространство. Вынырнувшая из облаков луна осветила речку, я увидел слабый серебряный блеск на воде [97]. Все опять остановились, здоровяк поставил меня на землю. Его сосед вложил пальцы в рот и издал короткий пронзительный свист. Тут же из зарослей выскочили двое. Один с пистолетом, другой с немецким штыком, лезвие которого зловеще сверкало в лунном свете. Оба подошли к нам, изрыгая проклятия в адрес Гитлера и отпуская колкости по поводу «хлипких интеллигентов» — вечно с ними приходится возиться. После короткого общего совещания те двое куда-то удалились, а мы пошли гуськом вдоль берега, вслед за здоровяком. Минут пять шли, по щиколотку в грязи, и наконец перед нами возникла темная фигура.

— Всем привет!

Я узнал Сташека Росу [98], молодого краковского социалиста. В прежние времена он слыл бесшабашным гулякой и бабником. Никогда не поверил бы, что он может иметь какое-то отношение к Сопротивлению. От изумления я потерял дар речи. А он дружески хлопнул меня по плечу:

— Что с тобой, Ян? Поздравляю, что вырвался из лап гестапо. Не очень-то приятно нежиться в таких объятиях, а?

— Спасибо, Сташек, — пролепетал я. — Куда мы теперь?

Роса вытащил из прибрежных камышей лодку, мы все залезли в нее и отплыли от берега. Нас было пятеро — по крайней мере, на два человека больше, чем обычно умещается в лодке такого размера. Здоровяк сел на весла. Меня посадили перед ним, у левого борта. Надо было как можно скорее добраться до другого берега, но течение сносило нас на середину реки. Гребец старался изо всех сил, но справиться не мог. Он ругался, а лодка все сильнее раскачивалась. Мне захотелось размять руки, и я на минуту перестал держаться, тут-то меня и швырнуло через борт. Здоровяк не растерялся: отпустив одно весло и орудуя вторым, он схватил меня освободившейся рукой за шиворот. Другие помогли ему, и меня втащили в лодку. Поистине, этот человек был наделен недюжинной силой и огромным самообладанием.

Теперь я лежал на дне, насквозь промокший и трясясь от холода. Такое перемещение тяжести — кто бы мог подумать! — сделало лодку более послушной. Преодолевая течение, мы через час достигли другого берега. Я окоченел и пытался согреться, хлопая руками по бокам и подпрыгивая то на одной, то на другой ноге. Сташек спрятал лодку в камышах. Мы снова углубились в лес. Нас здорово отнесло течением, так что Сташек не сразу сориентировался. Но все-таки разобрался, и еще часом позже мы вышли из лесу к какой-то деревне. Вдалеке виднелся сарай, к нему-то мы и направлялись. Роса внимательно огляделся, желая убедиться, что мы у цели. И вместо прощания сказал:

— Конечная остановка! Здесь мы расстанемся. Ты заходишь в сарай, с головой зарываешься в сено и спишь. Завтра утром тебя заберет и спрячет хозяин. Гестапо поищет-поищет тебя и перестанет. Тогда мы за тобой придем.

Я стал горячо благодарить своих спасителей, но Сташек с насмешливой улыбкой перебил меня:

— Не распинайся особенно. У нас было два приказа. Первый — сделать все возможное, чтобы устроить побег и доставить тебя в безопасное убежище. А второй — ликвидировать тебя, если операция не удастся… — Он помолчал и прибавил: — А благодарить надо польских рабочих — это они тебя спасли.

— Приятных снов! — сказал здоровяк.

Остальные первый раз за все время нарушили молчание, чтобы попрощаться со мной, и вся группа ушла.

Я забрался на чердак и повалился в душистое сено. Я снова был свободным человеком.

На время, пока гестапо меня ищет, надо было где-то затаиться и переждать. Как и следовало ожидать, на всех железнодорожных станциях и ведущих из города [99]дорогах было установлено строгое наблюдение. Досматривали все поезда и автомобили, всех пассажиров и пешеходов. Однако никто не пострадал и никого не арестовали. Подкупленный охранник тоже бесследно испарился. Вероятно, немцы решили, что он и был единственным сообщником моего побега, поэтому поляков не особенно трясли. Позднее я пытался узнать о его дальнейшей судьбе; мне сказали только, что его «пустили по рукам», — на языке подпольщиков это означало, что такого человека заставляли принимать участие в других операциях под страхом быть выданным гестапо. В детали же меня не посвящали [100].

Я три дня просидел в сарае. Приветливый хозяин, лесник, оказался старым, закаленным в боях социалистом, который еще в 1905 году участвовал в акциях боевых групп Юзефа Пилсудского против царского режима. Он с гордостью рассказал мне, что побег был устроен ячейкой социалистической партии и оплачен из партийной кассы по распоряжению самого Цины, который также заслуживает моей благодарности. Интересно, что я был обязан своим спасением именно рабочим — людям, с которыми практически никогда не сталкивался и о которых ничего не знал, если не считать случайных встреч и того, что я читал в газетах об их борьбе за улучшение условий труда и усиление политического влияния. И вот я первый раз сблизился с ними — в деле, где ставкой была моя жизнь. Я усмехнулся, вспомнив, как когда-то мама заклинала меня сторониться актрис, азартных игр и радикалов.

Лесник оказался большим мастером по части маскировки. Благодаря ему я так вписался в окружающую обстановку, состоявшую из сена, досок и всякой крестьянской утвари, что даже его жена и дети, то и дело заглядывавшие в сарай, не догадывались о моем присутствии.

Однако затворничество действовало на меня удручающе. Несмотря на страшную усталость, спать я не мог. Есть не хотелось. А время от времени начиналась неукротимая дрожь. Хозяин заходил ко мне в обед и вечером и из вежливости делал вид, что не замечает этих признаков слабости. Он заботливо уговаривал меня поесть, перевязывал еще не зажившие раны.