Ян Карский - Я свидетельствую перед миром

Впрочем, варшавяне на удивление быстро свыклись с тем, что конспиративная сеть оплела весь город и всю жизнь. Подпольщиков развелось столько, что остальная часть населения стала воспринимать это как нечто обыденное. Люди приучились не обсуждать поступки своих знакомых, не вмешиваться в дела странноватого соседа. А также никогда не упоминать имени человека, о занятиях которого они не осведомлены.

Неимоверное множество людей жили в Варшаве по фальшивым документам и что-то о себе скрывали. Если вы встречали друга, с которым давно не виделись, было вполне вероятно, что он где-то отсиживался. И все привыкли относиться к таким вещам легко — уезжают же люди в деревню, какая разница! Пожалуй, даже слишком легко. Шуточки и анекдоты про подпольщиков ходили не только среди поляков, их можно было услышать даже в немецких кабаре. Вот, например, один из самых популярных анекдотов.

Едет варшавянин в трамвае и вдруг замечает на задней площадке старого приятеля из Львова.

— Привет, Вишневский! — кричит он ему во все горло. — Как это тебя занесло в Варшаву? Ты что, уехал из Львова?

— Привет, Лещинский! — орет тот. — Рад тебя видеть. Но не называй меня Вишневский! Я скрываюсь!

Когда все время живешь под угрозой, то в критических обстоятельствах становишься крайне осторожным и бдительным, зато в будничных делах расслабляешься, и это иногда доводит до беды.

Некоторые из наших людей провалились не по неловкости или недальновидности, а просто потому, что пренебрегли какой-то самой простой, каждодневной мерой предосторожности. Один мой знакомый из Отвоцка как-то раз заснул на железнодорожной станции. Его разбудил, обыскал и арестовал немецкий патруль. В карманах у него нашли детонаторы. Он работал в диверсионном отряде и привык постоянно иметь дело с оружием, взрывчаткой и ядами, а потому беспечно таскал такие вещи в карманах, как электрик — куски проводов.

Постоянный риск, конечно, осложнял жизнь подпольщиков, но, пожалуй, еще тяжелее было выносить недоедание и нищету, которые к тому же искусственно поддерживались оккупантами. Поляки жестоко страдали от голода. Немцы забирали у крестьян почти все продукты, запрещая ввозить их из деревень в города. Горожане получали по продовольственным карточкам рацион ниже жизненно необходимого, так что здоровых людей не осталось. Без черного рынка было не обойтись, а цены там для большинства были недоступны. Даже Сопротивление не могло выдавать своим людям достаточно денег, чтобы обеспечить хоть минимальный уровень жизни.

Я, например, получал четыреста пятьдесят злотых в месяц, а чтобы нормально прожить, требовалась тысяча. Цена на такие насущные продукты, как хлеб и картошка, поднялись в тридцать раз по сравнению с 1939 годом. А килограмм сала стоил раз в шестьдесят больше. Люди жили в страшной нищете. Бедняки питались одним черным хлебом пополам с опилками. Тарелка каши в день считалась роскошью. За весь 1942 год я не съел ни грамма сахара и сливочного масла. Летом никто не надевал носки: белье, носки, верхняя одежда стоили целое состояние.

Я, как другие, перебивался, продавая какие-то вещи, сохранившиеся с довоенного времени. И все равно всех нас постоянно мучил голод. Каждый исхитрялся как мог, чтобы выжить [117].

Когда я вспоминаю этот голод и нужду, они кажутся мне ужасающими, но это теперь, а в то время положение не представлялось таким уж страшным. Первый раз в жизни я понял тогда, что нищим чувствуешь себя не когда у тебя ничего нет, а когда понимаешь, что ты обездолен больше, чем другие.

Даже при моих скудных средствах можно было кое-как продержаться. На свое счастье, я нашел одну дешевую кооперативную столовую. Частные фонды помогали ей деньгами, а владельцы крупных ферм — продуктами. Иногда удавалось перехватить там тарелочку супа или порцию второго, состоящего из репы, морковки и двух картофелин с соусом, отдаленно напоминающим мясной.

В один прекрасный день мне пришло в голову, что раз я живу по фальшивым документам и моя продовольственная карта выписана на чужое имя, ничто не мешает обзавестись еще парочкой комплектов. С помощью одного приятеля, тоже подпольщика, работавшего в муниципалитете, и моего исповедника отца Эдмунда [118]я достал две метрики, принадлежавшие умершим двадцать пять лет назад младенцам, получил два новых фальшивых удостоверения и к ним карточки. Я зарегистрировался еще по двум адресам, где изредка бывал, предупредив хозяек обеих квартир. Преимущества тройной жизни искупали все хлопоты. Если меня разоблачат под одним именем, у меня есть про запас еще два. Ну и рацион хлеба, джема, овощей утроился.

Я затеял и выполнил все это без малейших колебаний, потому что снабжением населения занимались исключительно оккупационные власти. Каждый был предоставлен самому себе. И чтобы добыть пищу, все средства были хороши: черный рынок, контрабанда, любые уловки, которые шли вразрез с планом немцев заморить нас всех голодом.

Одно из первых моих заданий в Варшаве заключалось в том, что я должен был съездить в Люблин к одному скрывавшемуся там политическому деятелю и отвезти ему разные материалы. Нагруженный изрядным количеством подпольных газет, отчетов и радиосводок, вложенных в пакет и завернутых в бумагу, будто буханка хлеба или кусок сала, я сел в поезд. Прятать сверток я и не думал, наоборот, нес его под мышкой, считая, что так он не вызовет подозрений, а в случае чего можно будет легко от него избавиться.

Поскольку немцы оставили для пассажирских перевозок только ни на что не годные поезда, путь до Люблина длился часов шесть, а то и больше. Старый грязный вагон был набит битком, в основном людьми, ехавшими за контрабандными продуктами. Все места были заняты, люди стояли в проходах и туалетах с распахнутыми дверями. Я тоже стоял, стиснутый со всех сторон, на каждом повороте и при каждом толчке наваливаясь на соседей и счастливчиков, которым достались сидячие места.

Мы протряслись в духоте уже три часа, как вдруг поезд остановился посреди поля, в нескольких километрах от Демблина. Я увидел в окно, что вдоль вагонов выстроилась цепочка вооруженных немецких жандармов. Это был обычный обыск, какие часто устраивались для борьбы с незаконной торговлей продуктами. Будут проверять документы, распакуют все свертки, допросят каждого пассажира.

И никому не разрешат выйти до окончания обыска. Двое жандармов пошли по вагону, проталкиваясь в толпе и проверяя документы и вещи. Я прижал к себе сверток и тихонько, бочком, стал двигаться в другой конец. Но скоро остановился — оттуда шли двое других жандармов. Я понял, что ловушка вот-вот захлопнется, и лихорадочно думал, как бы отделаться от свертка. Просто бросить его на пол значило навлечь опасность на всех пассажиров, к тому же тогда я потерял бы пакет. Посреди вагона был еще один выход, дверь которого сорвалась с петель и стояла прислоненной к стенке. Я протолкался туда и встал, небрежно опершись на дверь, будто от нечего делать любовался пейзажем, дожидаясь, пока кончится обыск. А сверток незаметно засунул между дверью и стенкой.