Ян Карский - Я свидетельствую перед миром

Впрочем, особой опасности не предвиделось, риску разоблачения я бы подвергся, только если бы позволил вовлечь себя в разговор. Во избежание этого я купил пузырек обезболивающего, смочил им, едва заняв свое место, носовой платок и приложил ко рту, как будто у меня страшно болели зубы. Понадеялся, что ни один нормальный человек, глядя на мою перекошенную физиономию, не станет со мной заговаривать.

Путь до Берлина был длинным и утомительным. Переполненный вагон, тяжелый запах. Допотопный поезд — немцы оставили полякам только такие музейные страшилища — дребезжал и чуть не разваливался на ходу.

Мне очень хотелось, раз уж я попал в Берлин, получше понять, что же происходит в Германии. Для этого я решил навестить старого приятеля Рудольфа Штрауха. До войны, когда я работал в берлинских библиотеках, я жил и столовался в его семье, состоявшей из самого Рудольфа, его младшей сестры и их матери, вдовы судьи. В 1938 году Рудольф, по моему приглашению, ненадолго приезжал в Польшу.

Семья Штраух всегда твердо придерживалась либеральных демократических взглядов, и я подумал, что даже сейчас они, наверное, остаются немыми, но убежденными врагами гитлеровского режима. У Рудольфа было слабое здоровье — я надеялся, что его не взяли в армию. Словом, мне показалось, что это хорошая возможность во всем разобраться. А что я лишний раз подвергаю себя опасности и нарываюсь на неприятности, в голову не приходило. Наоборот, все как будто складывалось удачно. Все же на всякий случай я сочинил правдоподобную легенду: скажу, что на фронт не попал, работаю в управлении какого-нибудь немецкого завода, а сейчас получил отпуск и решил провести его в Париже. Единственный риск — что у меня при Штраухах проверят документы. Тогда они поймут, что я путешествую под чужим именем. Но я надеялся, что этого не случится. Смотря по тому, как они меня примут, сделаю вид, что я человек нейтральный, не испытываю неприязни к немцам или даже что сотрудничаю с ними и они мне очень нравятся.

У меня был час до поезда на Париж. Следующий, перевозивший работников, отправлялся только на другой день. Я сознательно пропустил ближайший, а потом пошел к начальнику вокзала и сказал:

— Я опоздал на свой поезд, а следующий завтра. Мне бы хотелось пока погулять по городу. Могу я выйти, а потом вернуться и дожидаться поезда?

Он не возражал. Я оставил чемодан, где лежала и бритва с микрофильмом, в камере хранения, умылся и пошел прямо к Штраухам.

Я легко нашел их очень аккуратный скромный дом в бюргерском квартале и позвонил в дверь. Открыла фрау Штраух. Особого восторга мое появление у нее не вызвало. Она позвала детей — те тоже встретили меня сдержанно. Рудольф как будто побледнел и похудел с нашей последней встречи, его сестра превратилась во взрослую миловидную девушку, уверенную в себе, но довольно ограниченную.

Меня провели в гостиную, предложили водки и кофе. Поначалу атмосфера была принужденной, но когда я рассказал Штраухам заготовленные басни, они немножко оттаяли. Рудольф с явным удовольствием слушал коллаборационистские речи, поэтому я принялся с воодушевлением повторять шаблонные разглагольствования, которые демагог Геббельс вдалбливал в мозги немцам и жителям оккупированных стран.

Это окончательно расположило ко мне Рудольфа, и он в ответ разразился пламенным монологом о великой миссии Германии. К моему удивлению, он признавал, что на Восточном фронте дела идут неважно, но все сомнения в зачатке убивались магическим заклинанием: «Фюрер знает, что делает».

Эта фраза рефреном звучала всякий раз, когда по ходу беседы обнаруживались какие-то проблемы или неприятные для репутации рейха факты, — фюрер преодолеет все трудности. Политические убеждения и надежды Штраухов, когда-то демократов, либералов и противников нацизма, сводились теперь к одному: «Фюрер знает, что делает».

Я провел у них несколько часов и заметил в доме разительные изменения. Они стали жить беднее: одежда, еда, предметы обихода — все было хуже и проще, чем прежде. Сестра Рудольфа, видимо, работала где-то на заводе — в подробности она меня не посвящала. Сам Рудольф, кажется, служил в арбайтсамте (службе трудоустройства). Как, в каких условиях они работали и сколько получали, ни брат, ни сестра рассказывать не желали. Я задал им пару вопросов, но они отвечали уклончиво и неохотно.

Меня пригласили пообедать в стандартную пивную на соседней улице, которая выходила на Унтер-ден-Линден. Там подавали простые блюда, но большими порциями и недорого — обед на троих обошелся марок в пятнадцать. Разговор за столом зашел о евреях. Я услышал от Рудольфа и его сестры весь набор обычных нацистских рассуждений. Мне захотелось прощупать, насколько прочно в них укоренился этот бред, и я вскользь, равнодушным тоном упомянул о самых страшных вещах, которым был свидетелем: о поездах смерти, негашеной извести. Все это не внушило им не только морального, но даже физического отвращения, они слушали совершенно спокойно и бесстрастно.

— Очень практично, — заметил Рудольф. — Мертвые евреи не будут разносить заразу, как делали это при жизни.

А единственной реакцией Берты на конец моего рассказа была реплика:

— Им, верно, было жарко.

Я заметил, что она держится со мной очень холодно, словно чего-то опасается или что-то подозревает, и забеспокоился. Может, я перестарался, изображая преданность немцам, может, она поймала меня на ошибке или противоречии? Или так проявлялось чувство превосходства немцев над каким-то поляком? Тревога моя еще усилилась, когда Берта встала и позвала Рудольфа.

— Извините, — сказала она, — мне надо кое-что сказать брату наедине.

Они отошли в сторону. Я затянулся сигаретой — она показалась мне горькой. Какой же я идиот, подумал я и быстро оглядел зал. Сейчас они позовут полицию, а мне отсюда никак не улизнуть. Через пару минут они вернулись, Рудольф явно испытывал неловкость и нервничал, а Берта была полна ледяной решимости. «Донесут», — пронеслось у меня в голове, и мне стоило большого труда не поддаться панике и сохранить невозмутимый вид.

— Ян, — заговорил Рудольф чужим, хриплым голосом с извиняющейся интонацией, — мне очень неприятно это тебе говорить. Я хорошо отношусь к тебе лично, но нам лучше расстаться. Поляки — враги фюрера и Третьего рейха. Они всеми силами стараются навредить Германии и действуют в интересах евреев и англичан. Даже русским варварам помогают. Я знаю, что ты не такой, но что делать! Идет война, и нам не следует поддерживать знакомство.

Это не развеяло моих страхов, а в придачу меня взбесила невероятная глупость Рудольфа и его по-дурацки напыщенный тон.

— Кроме того, — продолжал он, озираясь, и на лбу его выступили капли пота, — показываться в компании с иностранцами вообще опасно.