Николай Шубкин - Повседневная жизнь старой русской гимназии

С 1907 г. Н. Ф. Шубкин непрерывно работает словесником в гимназиях, школах, техникумах Барнаула. Это был тяжкий труд…

«Предыдущая работа, — записывает в дневнике 12 декабря 1912 г. Н. Ф. Шубкин, — сказывается и теперь. И все время чувствую недомогание. Придется, видно, похворать в свободное время, а потом — для восстановления сил — опять приняться за старую работу. А она способна скоро исчерпать мои силы. Да и не только мои. На днях я познакомился с новым словесником из реального училища. Он уже 10 лет на службе. И за это время каторжная работа над тетрадями успела превратить его почти в инвалида несмотря на то, что он (по его собственному признанию) смолоду отличался цветущими здоровьем и был благодаря гимнастике прекрасно развит физически».

Ночами, после подготовки к урокам и проверки беспечных диктантов и сочинений, он пытался осмыслить свою жизнь, вел дневники. В восьмой книжке «Нового мира» за 1984 г. были опубликованы отрывки из этого дневника с предисловием Сергея Залыгина. Он живо рассказал об учительской, барнаульской среде того времени, о моем отце и матери Шубкиной В. А., у которой Сергей Павлович учился в школе.

В нашем семейном архиве хранятся и диссертация кандидата богословия И. Ф. Шубкина «Возрождение идеализма в современной русской философии», которая, как мне представляется, весьма актуальна и ныне, и его исследования трудов Ф. М. Достоевского, и другие работы.

До сих пор не могу решить, правильно ли поступил отец. Но если раньше считал это донкихотством, то теперь я все больше понимаю его, он все ближе и дороже мне, он тогда надеялся спасти близких, считал, что должен нести свой крест во имя нас.

Тогда, после ареста отца, у матери начались сердечные приступы. Задыхалась от рыданий и становилось плохо с сердцем. Так каждый день. И безнадежные хождения в очереди за справками в УНКВД, в Домзак, как по новому называли теперь барнаульскую тюрьму. Грубый лай из узеньких окошечек: «Десять лет без права переписки», «Пятьдесят восемь пункт десять», «Передачи запрещены», «Следующий!»

Отойдя подальше от этих заведений, знакомые шепотом делились слухами, догадками. «Передач не принимают — значит выслали», «Надо запрашивать Магадан или бухту Нагаева». «Какая там бухта Нагаева? Всех их тут и расстреляли». «Но ведь мне официально сказали: десять лет только без права переписки». «Говорю я Вам: нет такой статьи — без права переписки». «Мало ли что нет. Это, может быть, секретная статья»…

Мать пришла из школы. В глазах отчаяние: «Меня уволили»… «То есть как? За что? — возмущенно спрашивал я, все еще не понимая, что с нами произошло. «За связь с врагом народа, как сказала мне завуч». «Что они с ума сошли, эти наробразовцы? — утешал я мать. — Увольнять за связь с мужем? Да и не получили мы никакого документа об отце».

Перед Рождеством кто-то из нашего 7-го класса Первой средней школы написал в перемену мелом на доске «X. В.» — Христос Воскрссе. Меня на занятиях не было. Разразился шумный скандал. Долго, истово искали виновного. Нашли. Было объявлено, что подлинным организатором этой антисоветской демонстрации был сын врага народа Владимир Шубкин… Меня тут же исключили из школы без права поступления.

Мир вокруг сузился, многие бывшие знакомые, сослуживцы отца перестали заходить к нам, не узнавали на улице. После увольнения мамы жить стало не на что. Мы почти голодали. Продавали вещи, книги. Очень поддерживала нас сестра отца — учительница-словесница Н. Ф. Шубкина. Ее пока не тронули, и она продолжала получать какое-то жалованье.

Многим приходилось хуже. Через три дома от нас на Никитинской улице стоял чистенький деревянный дом зубного врача Стройкова. Его сын Толя — мы его звали Дик — был моим школьным товарищем. Внезапно были арестованы его отец и мать. Толю забрали в детприемник. Я ходил к нему, и мы разговаривали через щели в заборе. А вскоре весь детприемник куда-то исчез. В дом Стройковых на Никитинской въехали сотрудники НКВД. Да и в первой средней школе, где много лет преподавал отец, арестовывали одного учителя за другим: прекрасный химик Пешковский, любимец старшеклассников физик Лебедев.

«10 лет без права переписки». Нет, я, конечно же, тогда не знал, но ото означало расстрел. И мать, и тетка, и сестра — все мы надеялись, что Н. Ф. Шубкин жив. Пройдет слух: этой ночью из Барнаула отправили эшелон заключенных. И все начинали гадать — куда? Опять: Магадан, Воркута, Камчатка. «Хоть бы теплые вещи разрешили передать» — сокрушалась мама. Кто-то рассказал о счастливце, которому удалось привязать записку к камню и перебросить через забор пересыльной тюрьмы. Записка будто бы дошла. И все начинали ждать писем и вестей от родных и близких. Когда же прошел слух, что расстреляли «тройку», которая хозяйничала до этого в городе, все семьи репрессированных воспрянули духом. «Теперь то уж, когда этих врагов разоблачили, наверняка начнется пересмотр всех наших дел». Но на смену одной «тройки» пришла другая, и все двигалось по тем же накатанным рельсам. Только для хозяев жизни — энкаведешников отстраивались новые дома, стадионы, спортивные залы, водные стадионы «Динамо», а в двух кварталах от нашего дома открылся клуб НКВД…

А потом докатывались другие слухи. Что тюрьмы так забиты, что заключенные задыхаются до смерти. Что страшно пытают и калечат во время допросов. Что на горе, которую омывает Обь, возле Домзака слышали ночью залпы. Значит, опять расстреливали. И таяли надежды, что отец когда-нибудь вернется к нам. Но мне не хотелось допустить возможность такого исхода. И многие верили казенным ответам из окошечка НКВД, предполагали, что есть особо секретные лагеря, где содержат людей без права переписки. Но если это так — неужели никто из зеков не мог изловчиться и хоть два слова передать на волю? — думал я. И снова спрашивали мы своих знакомых — нет ли вестей от наших. Но, видно, была очень строга охрана в спецлагерях без права переписки: письма отца не доходили.

А в 1955 г. выдали свидетельство с гербом СССР и печатью. Выходит, не врали, что отец был осужден на 10 лет? — думал я. — Почти семь лет провел он в этих секретных лагерях без права переписки? Был бы покрепче, отбил бы весь срок и вернулся, но вот склероз кровеносных сосудов…

19 марта 1944 г. Такие даты навсегда остаются в памяти близких. А тут еще тайна — место смерти. Где он умирал? Наверное, где-нибудь на Колыме? Где же он похоронен? Иллюзий на этот счет не было. Уже наслушались о штабелях замерзших трупов с деревянными бирками на голых ногах.

Я не был проницательнее других. Хотя я и считал Сталина палачом задолго до того, как об этом объявил Н. С. Хрущев. И не был я «сыном XX съезда партии»: у меня был настоящий отец. Но такова уж природа человеческая: трудно находиться в противоборстве с обществом, в котором ты живешь.