Бен-Цион Динур - Мир, которого не стало

И в Берлине, и в Берне я жил почти как йешиботник: учился, не отрываясь от книг, вставал с рассветом и ложился затемно, вел жизнь отшельника и не общался с людьми. Последнее давалось мне с трудом. Я по природе своей склонен к общению, и у меня есть привычка беседовать на темы, которые меня занимают, – это моя вторая натура. Мне тяжело записывать в окончательной формулировке мысли, которые я не озвучивал раньше, о которых я ни с кем не разговаривал и не спорил. Беседа и спор пробуждают и направляют мою мысль. Поэтому я всегда любил спорить – не чтобы победить, а чтобы все понять; у меня были друзья, которым не нравилась эта моя привычка; они говорили, что я применяю в споре «нечестные приемы»: делаю вид, что у меня уже есть мнение по какому-либо поводу, а на самом деле лишь пытаюсь посредством беседы и спора уяснить для себя суть предмета и к тому же проверить, какова будет реакция окружающих на определенную точку зрения. Одним из моих постоянных собеседников был Я.-Н. Симхони {716}, который учился тогда в Берлинском университете и постоянно принимал участие в «еврейских» собраниях в Берлине. Помню, как-то раз Симхони сказал мне: «Ты меня поражаешь: ты так много общаешься в компаниях, разбрасываешь направо и налево свои интереснейшие идеи и мысли. Но это же совершенно непростительное разбазаривание! Это так странно. Мысли и идеи – самая интимная и личная собственность человека, их держат в секрете, ибо «благословенно лишь то, что скрыто от глаз», а ты как будто кричишь всем: «Вот чем я занимаюсь…» Думаю, лучше всего – потребовать «счет» от друзей за все идеи, которые ты им даришь…» Я засмеялся. Но, по сути, мне нечего было ему возразить. Похоже, что в этом отношении он был полной моей противоположностью. И эта непохожесть была одной из причин, мешавших нам сблизиться, несмотря на его очень теплое ко мне отношение.

Среди студентов Высшей школы еврейских знаний у меня не было близких друзей (кроме Гурвица). Время от времени я прогуливался с приятелями и разговаривал с ними или слушал их разговоры; или гулял с Шовой – и разговаривал на исторические и литературные темы, или пару раз – после лекций Тойблера – с Давидом-Цви Баннетом, или с Артуром Шпаньером {717}, мечтавшим изучать Талмуд с помощью неких мистических «новых методов», на которые он возлагал большие надежды; или с Арье Таубером, с ним мы вели споры на библиографические и талмудические темы; или даже с Готшлаком, блестящим знатоком истории Израиля, «либералом» и крайним противником идеи сионизма, одним из немногих в школе, кто знал иврит. Но они все были моими «товарищами» лишь в сфере научных интересов, связанных с Высшей школой еврейских знаний. Я со своей стороны тоже строго соблюдал это «разделение сфер», по одной простой причине: я чувствовал, что их отношение ко мне – даже самых лучших из них, общество которых было мне приятно, – сродни отношению «важных и влиятельных людей» к «бедному родственнику», «недотепе», к которому надо относиться с уважением, даже, может быть, хвалить, но вообще-то он – «бедняжка»…

Не исключено, что их ко мне отношение отчасти способствовало возникновению распространившихся среди учащихся «слухов» о том, что у меня крайне «левые» взгляды. Большинство учеников были, по-моему, далеки от этого. Помню, как одного из студентов (Ойгена Гартнера) возмутили результаты выборов в рейхстаг (1912 года), которые привели к значительному укреплению позиции «социалистов» (фракция социал-демократов), ставших наиболее влиятельной партией в рейхстаге. Те немногие, с кем я близко общался, также имели «левые» убеждения. Помню, что как-то раз я пришел к д-ру Баннету (он был в трауре, и я пришел осуществить заповедь об «утешении скорбящих»). Д-р Баннет много расспрашивал меня о социалистическом революционном движении в России. А под конец рассказал мне, что он никогда ранее не голосовал за буржуазную партию, но немецкая социал-демократия его вконец разочаровала. Он уверен, что в Германии никогда не будет настоящей революции. Здесь нет людей, способных возглавить оппозицию и начать осуществлять изменения, единственный способ что-то изменить – это «смена государственного строя», которая навсегда лишит всех привычного «комфорта». И даже если это назовут «революцией», суть вещей от этого не изменится. Меня удивили слова о «медлительности» молодого поколения, а также революционный настрой и острая социальная критика д-ра Баннета, ортодоксального консервативного раввина, оставившего общину и перебравшегося в Берлин из-за того, что в его синагоге решили установить орган… Эта беседа положила начало разговорам о России и еврейском вопросе в России, мы говорили об этом с д-ром Баннетом два или три раза. Тойблер тоже был невысокого мнения о немецкой социал-демократии. Он описывал социал-демократов как людей, лишенных фантазии, слабохарактерных, близоруких и недалеких. Их руководители – маленькие буржуа, похожие на профсоюзных лидеров; они погрязли в мелочах, у них отсутствует размах государственного масштаба. «Даже когда они придут к власти, у них не хватит силы справиться с этой властью – они будут опасаться хоть на шаг отступить от общепринятых норм и правил». Я не стал спорить; лишь сказал Тойблеру, что есть еще более глубокий изъян в немецком воспитании – оно задерживает развитие самостоятельности у учеников; это еще более заметно и ярко выражено в других слоях общества, не обязательно только среди рабочих. Я привел в качестве примера несколько своих берлинских наблюдений: два-три раза в месяц я ходил гулять по окрестностям Берлина, знакомился с «народом». Когда в субботние дни и в праздники встречаешься с большим количеством людей, – сказал я, – можно неплохо изучить их характер и привычки. Известно ведь, «человека узнаешь по его карману, по его стакану и по его гневу». В те дни можно было наблюдать все это одновременно. Мои же заметки – это впечатления постороннего человека, приехавшего издалека и, как говорит молва, «глядящего в корень». Я рассказал ему также про своего соседа по квартире, молодого немца, закончившего коммерческое училище, а ныне работающего в одном из берлинских банков и живущего со мной в одной квартире, в соседней комнате. В то время я жил в Галлензее (Hallensee). Юноша был членом правой политической организации и рассказал мне однажды, что «большинство жителей России – евреи, но царь – не еврей», доказав свои слова тем, что «в газетах всегда пишут о евреях в России»… О политике у меня была возможность побеседовать и с Эльбогеном, и с Йехудой. С ними было нетрудно спорить, так как единственным из преподавателей, у кого имелись стабильные политические взгляды и убеждения, был д-р Баннет. С Эльбогеном и с Йехудой я много беседовал, в основном на еврейские темы; точнее, слушал их рассказы и вставлял свои краткие замечания для поддержания беседы. От них я о многом узнал, в том числе о таких вещах, о которых раньше не имел ни малейшего понятия. Помню, как Эльбоген рассказывал мне про Элияху Шейда {718}, возглавлявшего чиновничий аппарат барона Ротшильда в Палестине и про его приезд в Бреслау и вечеринку, устроенную учениками раввинской семинарии {719}в его честь, и как Шейд учил их петь «ха-Тикву» {720}(в начале 90-х годов). Эльбоген очень удивился, услыхав от меня о деятельности Шейда в Палестине, и про все его попечительские дела в Эрец-Исраэль, и про полемику относительно них, и про жалкий конец его карьеры, а я со своей стороны удивился тому, как мало Эльбоген, человек наблюдательный и умный, знает про современную еврейскую действительность… Эльбоген время от времени приглашал меня побеседовать с ним. Иногда ему нужно было объективное мнение «человека со стороны», и тогда он вставлял в разговор несколько замечаний, побуждающих меня поделиться своим мнением о тех или иных выдающихся людях из России…