Ванда Василевская - Страницы прошлого

— Лучше умереть, чем продаться!

— Лучше умереть, чем уступить!

На четвертой неделе забастовки я пошла к председателю союза. Это был славный товарищ. Любимым его словом было «человече». Я сказала ему, что хочу организовать обеды для детей бастующих.

— Речи быть не может, человече. Откуда деньги? Едва хватает на выдачу хлеба. Речи быть не может.

— Я не прошу у союза денег. Я сама их постараюсь раздобыть.

— Речи быть не может, человече. Два-три дня вы будете выдавать обеды, а потом что? Прекратите — и из-за чепухи у нас может сорваться забастовка. Лучше не начинать.

Я заупрямилась:

— Нет, не два-три дня. До конца забастовки и в течение первой недели работы, до получки.

Председатель союза пожал плечами: он не верил, чтобы это могло удаться. Но другие поддержали меня:

— Если она говорит, то сделает.

Он тяжело вздохнул и махнул рукой.

— Ну что ж, человече, пусть будет по-твоему, только это плохо кончится.

Это не кончилось плохо. Я принялась за дело в тот же день. Я обошла знакомых врачей, адвокатов, инженеров:

— Вы должны дать для детей бастующих!

Дали. По нескольку, по дюжине злотых.

У Кракова были старые традиции пролетарской борьбы, и трудовая интеллигенция относилась к выступлениям рабочих в общем сочувственно. Впрочем, не только трудовая интеллигенция.

И пошла работа!

Каждый день с утра мы с Польдой, милой и дельной девушкой, работавшей помощником каменщика, бежали к заставе, где можно было дешево купить мясо и молочные продукты. Дворничиха из дома профессиональных союзов уступила нам свою кухню. До полудня мы скребли, крошили, варили. В первый раз я выдала сорок обедов. Через неделю дошло до двухсот. В магазине, который давал напрокат столовую посуду, я взяла тарелки, купила жестяные ложки. Дети приходили в два часа и получали в большом зале союза обед. Мы быстро мыли посуду, и снова начинались скитания по городу за деньгами. Никогда не бывало, чтобы у меня был какой-нибудь запас. После каждого обеда я оставалась с пустым карманом и со смертельным страхом в сердце: что будет завтра? Я уже совсем обобрала знакомых. Я бегала по чужим людям. Смотрела, где на доме была табличка врача, адвоката, инженера — и заходила. Я не просила — я требовала денег на обеды для детей бастующих, и люди давали.

Мы отправлялись на площадь, где продавались овощи. Здесь уже были свои люди. Женщины из предместий, огородницы краковских окраин, часто жены, сестры, родственницы строительных рабочих. Они сидели под парусиновыми зонтами у деревянных столов, на которых раскладывали свой товар. Сюда я шла смело:

— Для детей бастующих.

Давали. В мешки, которые несли за мной каменщики, сыпали все, что могли: помидоры, огурцы, капусту.

Сами подзывали:

— Подойдите сюда! Почему вы ко мне не заходите?

— Морковь вам нужна?

— Товарищ, у меня есть огурцы. Хотите?

Однажды мы собрали столько огурцов, что не знали, что с ними делать. Польда раздобыла бочонок, и мы их засолили. Впрочем, они разошлись в три дня. Аппетит у наших детей все увеличивался.

Обеды были, конечно, очень скромные. Тарелка клецок с молоком или мясной картофельный суп — и все. Редко когда нам удавалось приготовить два блюда: не было посуды и не хватало места на кухонной плите.

Я выхлопотала, чтобы некоторые дети могли ходить обедать к разным людям. Адвокат — политический защитник — взялся столовать двух малышей, сапожник из союза тоже взял двоих. Рабочие металлургического завода, врачи из больничных касс брали по одному, по два ребенка.

Когда мы выиграли забастовку, мне пришлось еще трудней. Польда ушла на работу. Каменщики, которые мне помогали, тоже начали работать. А ведь я обещала не закрывать столовую до первой получки. Целую неделю я металась одна, почти теряя сознание от усталости. В пять часов утра — за покупками, до полудня — варка обеда, потом — выдача, потом — мытье посуды, потом — беготня по городу за деньгами.

Наконец, наступила суббота — день получки. Последний обед. Со следующего дня дети уже будут обедать дома.

Я выдала последний обед, отнесла в кухню последнюю тарелку и уселась на полу. Я не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой. Мне хотелось реветь: отчасти от радости, отчасти от утомления.

Пришли с работы мой муж, председатель союза и другие. Заглянули ко мне на кухню. У меня еще хватило сил торжествующе сказать председателю:

— Ну что, человече, сорвала я забастовку?

А потом им пришлось на извозчике отвезти меня домой. Я совсем обессилела. Но проспала двое суток — и все опять было в порядке.

Шесть недель продолжалась эта забастовка, тяжелая, трудная, прекрасная забастовка.

В это время мне впервые пришлось выступать под открытым небом; это — совсем другое дело, чем в зале. Несколько тысяч человек, огромное расстояние, а надо, чтобы голос дошел всюду. Собрания происходили во дворе союза железнодорожников: бастующих было слишком много, чтобы уместиться в зале союза.

На четвертой неделе забастовки начались демонстрации. Собрание кончено, толпа выливается на улицу. Но не расходится. Мы идем сплоченной колонной. Поем.

В первый раз все сошло хорошо. Мы спокойно дошли до дома профессиональных союзов. Полиция не ожидала демонстрации, была не подготовлена.

Во второй раз демонстрация началась стихийно, без всяких указаний. Просто мы вышли вместе из ворот: Польда, я, несколько строительных работниц. Мы шли вместе, обсуждая какие-то дела. Оглянулись, смотрим: за нами валят все бабы. Ну, раз так, ладно. Мы выстроились в ряд — и походным маршем.

Поперек улицы цепь полицейских. Мы с пением свернули в другую улицу — опять полиция. Еще повернули — из переулка выскочили полицейские с дубинками. Началась суматоха. Люди сперва разбежались, но через минуту-две колонна собралась снова. Так мы добрались до широкой улицы, где помещался дом союза.

И тут мы увидели большой наряд полиции. С диким криком, с поднятыми дубинками мчались на нас полицейские. Вблизи были видны их разинутые рты, свирепые лица. Все они были пьяны (в таких случаях начальники всегда поили их водкой). Не могу сказать, чтобы это был приятный момент. Толпа рассыпалась. Полиция вслепую колотила дубинами с диким улюлюканьем, которое, повидимому, должно было испугать и оглушить нас. Польда, я и еще одна строительная работница, погибшая впоследствии от несчастного случая на производстве, взялись под руки. Мы решили пройти. Тут же, совсем рядом, был костел. Люди, чтобы спастись от избиения, бросились к дверям костела. На пороге появился ксендз с растопыренными руками: он не хотел никого впускать. Кто-то толкнул его так, что он растянулся на полу, толпа хлынула в костел. Наша тройка прошла дальше, полицейские уже бежали за нами.