Лариса Черкашина - Наталия Гончарова. Любовь или коварство?

Стали ли семейные несчастия причиной душевного расстройства Надежды Платоновны? Во всяком случае, в семье Гончаровых считалось, что в первых грозных признаках болезни ее сына Николая «наследственность заявила свое зловещее право».

Родился в 1787 году. Получил превосходное образование, да и сам имел, видимо, недюжинные способности: Николай Гончаров владел несколькими европейскими языками, играл на скрипке и виолончели, да так, что, по воспоминаниям, останавливались «экипажи под окнами Гончаровых, когда молодой виртуоз играл». Прекрасно разбирался в литературе и даже увлекался стихотворчеством. В круг чтения молодого наследника входили сочинения Сумарокова, Карамзина, Ломоносова.

Русский студент Турбин давал юному воспитаннику уроки математики, географии и словесности. В Полотняный Завод приглашались лучшие гувернеры и учителя из Франции и Германии. Один из них — швейцарец Давид Иванович де Будри. Он же и лицейский воспитатель Пушкина!

«Будри, профессор французской словесности при Царскосельском Лицее, был родной брат Марату, — отмечал поэт в своих записках, — Екатерина II переменила ему фамилию по просьбе его, придав ему аристократическую частицу de, которую Будри тщательно сохранял…»

Известен и отзыв Будри об успехах своего воспитанника Александра Пушкина: «Он понятлив и даже умен. Крайне прилежен, и его очень заметные успехи столь же плод его суждений сколь и прекрасной памяти…»

Верно, не случайно, в черновых вариантах «Евгения Онегина» «мосье Швейцарец» (именно он, а не «француз убогой», по изначальному замыслу, водил гулять в Летний сад юного героя) именован как «очень умный», «очень строгой», «очень важный» и даже «благородный».

Но прежде чем профессор Будри, брат пламенного якобинца Жана-Поля Марата, начал обучать азам французской словесности в Царском Селе своего славного ученика, он был гувернером Николеньки Гончарова, Николая Афанасьевича, в будущем тестя поэта. И водил гулять своего воспитанника не по аллеям знаменитого петербургского сада, а по парку и рощам великолепной гончаровской усадьбы Полотняный Завод.

И как знать, не благодаря ли стараниям «мосье Швейцарца» Николай Афанасьевич Гончаров получил прекрасное домашнее образование: в совершенстве владел французским, немецким и английским языками, играл на скрипке и виолончели, отдал дань стихотворчеству. Любовь к поэзии, литературе, искусству, языкам, заложенная с ранних лет, передана была впоследствии Гончаровым-отцом и собственным детям. И, конечно же, любимице Таше, которой в будущем доведется побывать и в Германии, и во Франции, и в Швейцарии…

Николай Гончаров был записан пажом (по протекции графа Салтыкова) и отправлен в северную столицу. В Петербурге, в годы службы в Коллегии иностранных дел, и состоялось его знакомство с будущей женой — красавицей фрейлиной Наталией Загряжской, блиставшей при Дворе.

Миниатюрный портрет «изображает красивого молодого человека с тонким, выразительным лицом с голубыми мечтательными глазами. Девически нежное лицо обрамляют темнокаштановые волосы. Белоснежный батистовый галстук строго подпирает розовые щеки, фоном служит синее небо с тучами».

В 1807-м Николай Гончаров женился на Наталии Загряжской, и в дневнике его отца появилась памятная запись: «Генваря 27 дня в С.-Петербурге венчанье во дворце Зимнем в Придворной церкви».

(Именно в этот день — 27 января, ровно через тридцать лет, на Черной речке под Петербургом прогремит роковой для Пушкина выстрел!)

В следующем после свадьбы году коллежский асессор Николай Гончаров с молодой супругой переехал в Москву, где и вступил в должность секретаря при московском губернаторе. Вскоре Николаю Афанасьевичу пришлось заменить уехавшего за границу отца и принять на себя управление огромным хозяйством. Дела у молодого Гончарова пошли успешно, и в 1811 году «за приведение к должному устройству и усовершенствованию состоящие в Калужской губернии фабрики полотняной и писчей бумаги» был представлен к ордену Св. Владимира IV степени.

Вернувшийся из заграничного вояжа Афанасий Николаевич вновь взял власть в свои руки, и жизнь в Полотняном потекла, как и прежде, с былой пышностью и размахом.

Отстраненный отцом от дел, глубоко им обиженный, стал впадать в меланхолию, искать забвения в вине. Неудачное падение с лошади в 1814-м (Николай Афанасьевич сильно расшибся) послужило одной из причин его душевного нездоровья.

«Николай Афанасьевич, кажется, стал лучше, заходит в детскую, на Ташины проказы иногда улыбается», — сообщает Наталия Ивановна свекру в феврале 1818-го. Видимо, в то время она еще питала надежду на выздоровление мужа.

Его болезнь, сопровождаемая буйными припадками, стала великим несчастьем для всей семьи. И однажды двенадцатилетняя Наташа Гончарова чуть было не стала жертвой обезумевшего отца, — события того страшного дня, когда «жизнь ее висела на волоске», до мельчайших подробностей впечатались в память.

Из воспоминаний Александры Араповой:

«Когда у него являлось желание, Николай Афанасьевич выходил из своей половины в назначенный час и обедал за столом с семьёй и домочадцами. Тогда поспешно убиралась водка и вино, потому что незначительной доли алкоголя было достаточно, чтобы вызвать возбуждение… В тот зловещий день мать, смолоду еще немного близорукая, не заметила надвигавшейся бури и очнулась от своей задумчивости только тогда, когда последний из обедавших уже подходил к двери, оставив ее одну с разъяренным отцом. Она кинулась за ними, но всеобщее бегство только ускорило взрыв. С налитыми кровью глазами и с ножом в замахнувшейся руке Николай Афанасьевич в свою очередь бросился нагонять ее. Опасность была очевидна.

Голова кружилась, сердце учащенно билось, ноги подкашивались, а инстинкт самосохранения внушал, что достаточно оступиться, чтобы погибнуть безвозвратно. Лестница казалась нескончаемой; с каждой ступенью отец настигал ее ближе; огненное дыхание обдавало волосы, и холодное лезвие ножа точно уж касалось открытой шеи. Наверху, в щель притворенной двери, с замиранием духа следили за перипетиями захватывающей сцены.

Но вот и цель! Ее впустили, захлопнули надежный щит. «Спасена!» — блаженным сознанием промелькнуло в мозгу, и эти ощущения годы были бессильны изгладить».

Жизнь под одной крышей стала невозможной: Наталия Ивановна перебралась в Ярополец, а Николай Афанасьевич остался в московском доме на Никитской.

Вспышки безумия главы семейства чередовались с периодами затишья. «Отец меня не принял, — сообщает в августе 1833-го из Москвы Пушкин жене. — Говорят, он довольно тих».