Ванда Василевская - Мальвы

Дорога круто вьется по пригоркам, спускается в долины. Справа, из-за небольших складок земли, показывается широкая зеленая долина, и, как отполированный металл, блестит Днепр.

Некогда о какой-то земле было сказано: если взять горсточку ее в руку, потечет кровь. Из этой земли тоже потечет кровь. И зазвучит песня. Перед нами простирается земля крови, земля песни — здесь каждая деревня, каждый поселок, каждый камень — памятник истории. А над ними шумят крылья поэзии.

История древняя и история новая. У дороги — могила, обнесенная оградой из белой березы. Кто-то безыменный, погибший за свою землю в страшном пламени войны. А за деревней Обухово вздымается к небу стройный обелиск. Заботливые руки посадили вокруг настурции, цветы сверкают живым огнем. На камне вырезана надпись, оповещающая, что здесь лежат семьсот человек — стариков, женщин и детей, детей в возрасте от двух до двенадцати лет, — расстрелянных фашистами.

Еще недавно по оврагам у дороги раздавалось эхо пулеметной стрельбы и падали люди. Семьсот крестьян — стариков, женщин и детей — приняла в себя родная земля, которой они были верны. До самой смерти.

И опять ограда из белой березы. Здесь лежит человек, павший с оружием в руках.

Но пот перед нами вырастает другая могила. Над сверканием Днепра, над деревьями, на зеленой горе — Тарас Шевченко. Он смотрит на свою землю, на «лани широкополi, i Днiпро, i кручi…»

Мы подымаемся по бесчисленным ступеням в гору. Перед нами открывается цветущая поляна, среди цветов — серый гранит, простой и суровый. Тарас Шевченко смотрит вдаль, смотрит на свою землю.

И я думаю о другом поэте — о Мицкевиче, который мечтал о том, что его книги «забредут под соломенные кровли», что он дождется самого желанного для него венка, не из лавров, а из «васильков и трав».

Но, пожалуй, нет другого поэта, который бы до такой степени стал своим под «соломенными кровлями», как Тарас Шевченко.

Если с полей донесется песня одна, другая, то слова хоть одной из них наверняка будут словами Шевченко. На путях войны, на фронте, тоской и надеждой, любовью и верой звучала в землянке и в окопе песня Шевченко. Никогда не забыть мне дня, когда, отступая, пришлось перейти границу Украины. Я смотрела на лица моих товарищей-украинцев и понимала, что происходит в их душах. Многие наклонялись и брали горсточку земли. В далекий, тяжкий, военный путь.

Но в первой же русской деревне, в которой нам пришлось ночевать в дождливую, ветреную, тоскливую октябрьскую ночь, со стены, с портрета, на нас взглянули глаза Шевченко. Они говорили выразительнее любых слов о том, что родина не кончается на границе Украины, что, где бы ни очутился советский человек — от Буга до Камчатки, — всюду его земля, всюду его родной дом, его страна, его братья.

И я понимаю, почему у всех, кто стоит у этой гранитной плиты, оповещающей, что здесь лежит «поэт, революционер, демократ», такие взволнованные, серьезные лица, словно они стоят над могилой очень близкого человека.

Духом поэта овеяно все, что здесь находится. Только великая любовь и великая, нежная забота могли взлелеять этот чарующий цветник, что радует наши глаза. Каждый кустик, каждая тропинка, каждая клумба свидетельствуют об умном, умелом труде человека. Здесь все — дань тому, кто пел о своей земле, боролся за свою землю, кто умер ради своей земли, провидя вдали ее великое, свободное будущее «в сем’ï вольнiй, новiй».

Под сенью деревьев, в лесу, небольшая, скромная могила. Здесь похоронен человек, который пятьдесят лет хранил могилу Шевченко. Он претерпевал жандармские преследования, издевательства петлюровцев и верно стоял на страже праха вечно живого поэта. Он умер в тридцать третьем году и почиет здесь, по соседству с тем, памяти которого служил всю свою жизнь.

На вершине горы, возле памятника, стоит музей.

Здесь уже успели произвести ремонт, стереть следы войны со стен, испорченных бандитскими лапами фашистов. Но кое-что оставили, образован новый отдел в музее, где запечатлено ужасающее варварство. Вдоль стены стоят изваяния, изображающие персонажи из произведений Шевченко: у них отбиты руки, ноги, носы. Мощная фигура крестьянина, поднимающего мельничный жернов, — висок прострелен. И этот крестьянин, это каменное изваяние, в висок которого пьяный офицер выстрелил из автомата, становится как бы символом.

Скульптурные портреты Шевченко, разбитые, изуродованные. И тут же рядом лежит огромный молот, молот тевтонского Тора, бессмысленный, разрушительный, бездушный. Этим молотом они уничтожали творения художников.

Но голова Шевченко даже и расколотая смотрит живыми глазами на простреленные, разорванные шпорами, порубленные саблей книги, рисунки и рукописи. И там, за стенами, и внизу, над Днепром, и по всей Украине звучит песня Шевченко, песня о дне, когда не будет врага на украинской земле, а будет одна великая, свободная семья. Песня поэта, которого не смогли сломить никакие преследования и никакие казематы, песня поэта, судьба которого была подобна судьбе его народа и который так глубоко верил в день, видимый нами теперь воочию. Песня свободного народа, который кровью заплатил за каждую пядь родной земли, не дал сломить, не дал согнуть себя и живет свободный, а молот тевтонского Тора валяется в пыли.

Странное очарование царит на зеленой горе над Каневом и обволакивает душу. Чувствуется присутствие великого поэта. И словно носятся в воздухе мысли и чувства тех десятков и сотен тысяч людей, которые на протяжении десятков лет приходили сюда, на могилу, отдать дань поэту и плакали здесь горькими слезами и радовались высокой радостью свободы.

Не ищи в Каневе следов войны — там, где были разрушенные дома, цветут сейчас цветы. Там, где валялись орудия и разбитые танки, теперь зеленеют газоны. Отстроить — на это нужно время, но работающие здесь люди догадались, что нет надобности сохранять руины. Они убрали их, а пока не строятся новые дома, пусть на этих местах растут цветы.

Вдоль главной улицы городка, по самой середине, тянутся газоны с рядами розовых мальв. И их легкие, словно крылья бабочек, цветы придают улице столько красоты, простой, сельской и поэтической, что я невольно задумываюсь: почему только в Каневе пришло людям в голову так использовать деревенский цветок, украшение хат, — он же может быть превосходным украшением городов.

Городок утопает в зелени. Там, по другую сторону Днепра, за легкой голубоватой дымкой — Полтавщина. Налево — руины взорванного немцами моста, это напоминает о том, что здесь прошла война. Но Канев уже живет новой, послевоенной жизнью.

Тихий вечер опускается на Канев. По розовому небу тяжелым, дрожащим летом летят дикие утки на поросшие тростником озерца, начинающиеся почти в самом городе. Сумрак окутывает домики в овраге, — район, называемый Варшавкой. Высоко-высоко, отчетливо выделяется гранитная фигура поэта…