Сергей Есенин - Эта жизнь мне только снится

Вскоре меня избрали, без моего ведома, Предгублиткома. Я скучал в Харькове, хотелось обратно, но обратно ехать было страшно – в вагонах был сильный тиф. Ехавшие часто заболевали в дороге – я ждал случая. Весной 1920 года в Харьков в своей теплушке приехал на полиграфический съезд А. Сахаров, приятель С.А. С ним вместе – Есенин и поэт Мариенгоф, с тем чтоб пожить, подкормиться – в Москве был голод. Здесь они решили дать «вечер стихов» или два-три, смотря по приему у публики. Я очень обрадовался Есенину, от него узнал о Москве, и, хотя там был голод, все же меня тянуло обратно с юга. Сахаров, с которым я познакомился, тоже был очень милый и простой человек. Они жили втроем в одной комнате; я часто заставал их хмельными и веселыми. Пил ли Мариенгоф, того не могу сказать. С.А. с Сахаровым пили. С ними я и решил уехать из города, который мне крайне надоел.

Но меня не отпускали – велели найти заместителя; таковой, к моему удовольствию, нашелся: профессор Ив. Ив. Гливенко. Я взял пропуск через Южфронт и билет. Есенин обратился ко мне как председателю литкома, от которого зависело разрешить вечер имажинистов, и я разрешил. Вечер порешили устроить на Сумской улице в Большом Харьковском театре. Поэты за три дня выставили плакаты у входа в театр. Публики набралось очень много. К началу вечера пришел и я. Сидел за кулисами, слушал и удивлялся. Мне показались странными две вещи.

Их импресарио из бывших актеров провинциальных театров, очень развязный, не старый и пестро одетый человек – он ходил поперек сцены с толстой тростью в руках, и если в публике кричали с озорством, то останавливался, задирал голову и отвечал задорно:

– Тише-е! Или мы тоже умеем скандалить!

Второе – Мариенгоф выпирал на сцену тощего Велимира Хлебникова, а тот, упершись и скорчившись, никак не хотел выходить; когда выперли, вышел, но декламировал так, что его никто не слыхал.

Вышел Сергей Александрович и зычным голосом начал. Стихи его были хаотичны, но в них был талант, чувствовался поэт и были красочные пятна. За ним вышел Мариенгоф. Этот, умышленно или нет, декламировал такое, что ни в какой мере к стихам не относилось. Помню одну его строчку:

Я пришел к тебе, милая, в новых подштанниках!

Оба они, Сергей Александрович и Мариенгоф, были одеты очень прилично, а потому контраст костюма и слов был большой. На сцену полезли люди в галифе и френчах, начали кричать:

– Где председатель литкома, чего он смотрит?! Это безобразие!

Я вышел:

– Мы не полицейские старого времени, чтоб взрослых людей тащить за шиворот от театра, и кроме того, я уверен, что завтра же половина людей, сидящих в театре, будет говорить, что «вечер был интересный»!

Ушел и послал своего секретаря Перцева. Он успокоил публику простыми словами:

– Кому не нравится – тот уйдет! Чего же кричите?

И я был прав.

На другой день, будучи в музкоме и иных смежных с нами учреждениях наробраза, слышал, как многие приходящие люди и служащие говорили:

– Очень интересный был вечер, стихов хороших читали много!

Сергей Александрович, недовольный вечером, ворчал:

– Хлебников испортил все! Умышленно я выпустил его первым, дал ему перстень, чтоб он громко заявил: «Я владею миром!» Он же промямлил такое, что никто его не слыхал.

Больше они не выступали, и решен был отъезд. В день отъезда я собрал свои пожитки, приехал на вокзал, но их теплушки в составе не было. Сцепщик сказал мне:

– Теплушка была в составе вагонов, но ее выключили – никто не явился.

Я ждал долго и даже хотел уехать один. Приятель-журналист, взяв мои бумаги, выхлопотал, чтоб меня приняли в почтовый вагон. Когда он шел, гордо махая разрешением, поезд перед нашим носом двинулся и ушел… Я остался.

Поздно явились Сережа с Сахаровым, журналист накинулся на них за меня с упреками, что «обманули человека!».

Они велели снести мои вещи в их теплушку знакомому железнодорожнику, я с ними пошел без вещей и очень боялся, что останусь, растеряв все; они успокоили:

– В теплушке живут наши люди!

Тот же журналист свел меня в свою свободную комнату в какой-то еврейской семье – мы очень торопились, так как ходить по городу без пропуска можно было лишь до 9 вечера, мы же просидели в кафе до 11/2. На наше счастье, никто не спросил пропуска, и мы добрались до квартиры. Старухи еврейки сидели на кухне одетые, было холодно, город сильно нуждался в топливе. Журналист пришел, меня впустили в комнату, я ночевал в чужом месте. Утром явился на старую квартиру и ночевал у себя. Очень боялся, что ради роскоши выпивки Сережа с Сахаровым загостятся в Харькове долго и мне придется жить без самого необходимого, но через двое суток они решили поехать – я пришел к ним, наняли извозчиков, и все вместе приехали на вокзал. Я влез в теплушку первый – там нашел все свои узлы. Помню, как сели и пили коньяк. Я был рад, что уезжаю со своими людьми и что заградительные отряды не будут нас беспокоить. В дороге Сахаров прочел мою книжку рассказов «По звериной тропе», сказал:

– Не нравится мне! У вас с Сережкой много общего – у него в стихах, у вас в прозе.

Я, помню, ответил:

– Общее то, что у нас мало рационализма, по которому скучаете вы!

Не доезжая до Москвы на одну станцию, я пересел в другой вагой особого назначения, с тем что вагон пойдет до Петрограда. Теплушка полиграфического отдела шла до Москвы. Тут мы растерялись надолго.

Я приехал в Петроград, встретил первое – страшный голод; на моих глазах, когда я проходил мимо Петропавловской больницы Петроградской стороны, вывезли, один за одним, девять гробов. На Невском – пустыня, дохлые собаки и лошади, набросанные бумаги ветер передвигал с места на место, заменяя дворника.

Я работал в Пролеткульте с Садофьевым и Машировым, у них взял командировку на родину и с 1920 по 1922 год жил в деревне. Прочел в газетах, редко попадавших в северную глушь, что «Сергей Есенин женился на Дункан». В апрельской-майской книжке 1922 года журнала «Красная новь» был напечатан отрывок из моей повести «На лебяжьих изерах», мне прислали деньги, и я приехал в Петроград – тут я узнал, что Сергей Александрович Есенин и Айседора Дункан улетели на аэроплане в Берлин.

Как-то летом 1924 года мне сказали, что С.А. приехал в Ленинград, живет у Сахарова на Гагаринской; я пошел туда, застал его еще в кровати, компания, окружающая его, за исключением поэта Эрлиха и еще немногих, была пьющая. С.А. обрадовался мне, заговорил о том, что будет вечер его стихов в городской думе, – я пробыл с ним весь день, а вечером все – кто пеше, кто на извозчике – явились в кафе «Двенадцать» на Садовую улицу. Там были устроители вечера – от них я получил контрамарку на вход в зал думы. В день «вечера стихов» публики собралось много. Я прошел в артистическую; тут было несколько друзей Сергея Александровича и сам он, сильно хмельной. Его поили сельтерской, выход затянулся. Публика требовала поэта. Я вышел, сел на свое место. Вышел наконец и С.А. с приятелями-поэтами; помню только двоих, Ричиотти и Эрлиха. С.А. начал длинно, очень спутанно, с повторениями рассказывать, как он приехал в Петербург и с кем был первое время знаком, рассказывал, что на нем были мужицкие сапоги и штаны – «а теперь? теперь я хожу часто во фраке!». Упоминал Клюева, меня, Всеволода Иванова. Я давно заметил, еще при входе в зал, что в публике были люди, желающие скандала, желающие сорвать вечер, и подумал, что здесь С.А. атмосфера враждебна. Эти люди, пользуясь случаем, что лектор пьян, начали кричать: