Сергей Литвинов - Как я изменил свою жизнь к лучшему

– А мы считаем, что это возможно. Впрочем, мы с вами пошли по второму кругу. Что ж, жаль, что вы не верите в наше дело. К сожалению, мы в вас ошиблись.

– Желаю успеха, – сказал я с усмешкой, поняв, что разговор закончен.

Бизнесмен дернул головой.

– Не надо так с нами, – в его голосе послышалась угроза.

– В смысле?

– Не надо иронии. Здесь собрались очень серьезные ребята.

– Да какая ирония…

– Все, я вас больше не задерживаю.

Я встал и пошел к дверям.

Игорь Алексеевич поднял трубку телефона и стал нажимать кнопки на корпусе. Мне стало страшно: сейчас скажет там кому-нибудь, что я ему, крутому, нахамил, велит разобраться…

От этих «серьезных ребят» можно ожидать чего угодно.

Хотел вызвать лифт, но увидел зеленый указатель с бегущим человечком. Спустился по лестнице на два этажа и тогда уж поехал на лифте. Но чувство, что сейчас меня подхватят за руки и поведут куда-то, росло.

Выбрался из здания и, даже не покурив, рванул в торговый центр.

Затеряться…

Я убеждал себя, что ничего со мной не сделают, и умом соглашался, а сердце колотилось, ноги дрожали.

Пот щипал спину.

– Связался, блин, – шептал я дрожащим голосом. – Сто тысяч долларов! Получай теперь…

Тогда я не мог понять, почему нахожусь в таком состоянии, чего так испугался до паники. Лишь позже осознал, что это сработала самозащита. За страхом погони я пытался спрятать страх потери такой выгодной работы.

Ну, не сто тысяч, конечно, но за тысячу баксов в месяц можно было попытаться чего-то поделать. И хоть я до сих пор не понимаю, что именно от меня хотели, думаю, постепенно бы разобрался, втянулся…

А если не разобрался, ушел бы через два-три месяца.

Что бы я потерял?

Нет, может, и потерял бы…

Конечно, каждый начинающий писать наверняка втайне считает себя учителем – хочет рассказать, как надо и как не надо. Потом уж для большинства это становится профессией, способом зарабатывания денег.

Но когда проповедуешь открыто…

Начнешь проповедовать – и вполне реально, что в мозгу что-нибудь перемкнет, и все, станешь посмешищем. Львы Толстые и Солженицыны на каждом шагу не встречаются. Да и на их счет есть разные мнения…

Нет, лучше путаться, чем учить.

Лучше так.

Призрак хлеба и воды не заключил семью в холодные липкие объятия – подвернулась халтурка, принесшая приличную сумму, затем зажурчали тонюсенькие, но спасительные денежные ручейки.

И все же часто я вспоминал о том упущенном шансе, слышал голос Игоря Алексеевича: «Я готов платить сто тысяч долларов», – и меня скребло нечто вроде раскаяния.

– Нет, не надо раскаиваться, – убеждал я себя. – Правильно отказался. Правильно, что ему нахамил! Это было искушение. Нас, таких, часто искушают.

И гордо приподнимал подбородок.

А где-то за спиной шелестело: «Точно ли – искушение? Или ты просто дурак?»

Признаться, я до сих пор не отделался от этого шелеста.

Ни сном ни духом не помышлял о судьбе литератора. Но в детстве однажды проиграл товарищу спор, элементарно не сумев написать четырех строчек в рифму. С тех пор, уже в споре с собой, он сочинял стихи, пьесы, романы. Бывало и легко, и трудно, и невыносимо. Но было – счастливо! Вот оно как получилось: проиграл спор, а выиграл Жизнь!

Как-то так отчего-то сошлось, что почти в одно время я похоронил отца, потерял собаку, поссорился с другом и ушел от жены.

Вдобавок в одном из арбатских дворов мне разули колеса, взломали машину, забрали одежду, какую имел, старый портфель с документами: паспорт, военный билет, водительские права, сберкнижку, членский билет Союза писателей СССР, дневники, подборку юношеских стихов, письма любимых друзей и женщин, хранимые мной пуще зеницы ока… плюс черновик неоконченной пьесы: «Уходил старик от старухи».

Удары судьбы, скажем так, пришлись мне под дых, ниже пояса и против ожидания.

Это походило на маленькую смерть.

Как сказал бы мой старый армейский товарищ Андрюша Ширяев: «Судьба спустила штанишки и отшлепала!»

Переходя с армейского языка на арамейский: пять тощих лет сменили пять тучных…

Пропажу болгарской дубленки, венгерских джинсов и монгольского пуленепробиваемого кожаного пиджака я пережил много легче потери писем, стихов, дневников: все же в них была моя жизнь – какая-никакая…

Я и прежде, случалось, без слез расставался с домами, машинами и прочими зримыми аксессуарами благополучия. Уходил налегке в никуда, гордо демонстрируя торжество высокого духа над косной материей.

Вообще, вероятно, в гордости что-то есть еще, кроме глупости и неудобств…

Возможной причиной моей непрактичности были удачные роды (мы с мамой долго не мучились, с ее слов!), а также трудное послевоенное детство, аскетические пятидесятые и блаженные шестидесятые.

Время великих надежд и иллюзий.

Песен, стихов и влюбленностей. Полного пренебрежения ко всему материальному. Демонстративного презрения к мещанскому уюту и благополучию. К роскоши, барству и прочему прозябанию в сытости и довольстве.

В 14 лет, подражая Рахметову из романа «Что делать?», я морил себя голодом, стужей и спал на полу, усыпанном каменной крошкой (на гвозди, признаюсь, меня не хватило!).

Казалось, я жаждал лишений. Сам их придумывал и преодолевал.

Служба в Советской армии, помню, в сравнении с рахметовской юностью мне представлялась отдыхом в санатории.

Времена изменились, и я повзрослел, а мечты и иллюзии непостижимым образом перекочевали из реальной жизни в пьесы…

И вот я стою у раздетой машины в арбатском дворе, курю одну за другой лучшие в мире сигареты «Opal» и размышляю: как мне дальше быть и что делать?

Под шквалом напастей, обрушенных разом на мою голову, я, пожалуй, впервые всерьез призадумался о хрупкости бытия и переменчивости судьбы.

О том, что не все в моей власти.

И что, в общем-то, нечем гордиться.

О ложных целях, ненужной суете и бездарно потраченном времени.

Еще вчера мне казалось, что я и есть полновластный хозяин собственной судьбы. Сегодня мне дали понять, что это не так…

Среди прочих потерь больнее всего я переживал утрату черновика неоконченной пьесы.

Смерть папы не в счет, эта боль ни с чем не сравнима.

Я, возможно, еще полюблю, и мне выпишут новый военный билет, паспорт и членский билет Союза писателей СССР.

Только пьеса, пожалуй, ко мне не вернется…

Первая запись в моем дневнике появилась давно.

«Муки совести и высота человеческих прозрений погнали Толстого прочь из дому. Вселенское чувство стыда обожгло его душу. Все сделалось стыдным: жена, дом, дети, благополучное существование, статус почти божества, всемирная слава и осознание собственного бессилия в бесчисленных попытках хоть как-то помочь этому миру. Однажды он встал и ушел. Ушел в никуда. Потому что все понял. Понял, что вся наша жизнь – стыд. И не стоит цепляться. И что лучше умереть, чем так жить. Побег для него обернулся Голгофой, крестом, смертной мукой, последним искуплением его персональной вины за все мучения человечества».