Сергей Куняев - Николай Клюев

Прикинувшись наивными простаками, они с ужасом кричат о мнимых преступлениях и жестокостях рабочего класса, о зоологических инстинктах толпы, об отсутствии идеализма и т. д., как будто не ведая о том, что ни одна революция в мире не была так гуманна и милосердна к побеждённому врагу…»

Любопытно, что в том же номере журнала «Грядущее», где появилось стихотворение «Мы» Кириллова, другие «пролетарии» утверждали прямо противоположное кирилловским сентенциям.

«Общество свободного Труда, организованное, стройное и гармоническое целое, во всеоружии знания и искусства готовится стать единственным творцом и повелителем как самого себя, так и внешнего мира».

…Нельзя, впрочем, не сказать, что молодёжь, охваченная стихией всеразрушения (свойство абсолютно всех революций), всего лишь прилежно следовала своим именитым предшественникам — «культурным» варварам, ещё в годы первой русской революции вещавшим: «Сложите книги кострами, пляшите в их яростном свете, творите мерзость во храме! Вы во всём неповинны, как дети!» Павел Безсалько, впрочем, вспомнив этот брюсовский «призыв по армии искусств», прокомментировал его с достаточной пролетарской «аккуратностью»: «Да, кое-что мы разрушим, если это „кое-что“ царские монументы на площадях. Развалятся, верно, и церкви, которые мы перестанем посещать. Наверное, и многие дворцы, которые устроены так, что и одному в нём неудобно жить, а присматривать за ними нужно сотне! Мы не будем тратить огромные средства на поддержание такого архитектурного идиотства. Да, мы не будем зажигать костры из буржуазной литературы, но, наверное, знаменитые теперь романы нами никогда не переиздадутся. И многое буржуазное и интеллигентское настолько обесценится, что его уже никто не будет ни хранить, ни ценить…» Это вариант, так сказать, «мягкого» обращения с прошлой «враждебной» культурой.

Обращение Брюсова к «грядущим гуннам» ещё можно было бы счесть рискованной поэтической гиперболой, но уже сразу после Февраля тогдашние демократы-интеллектуалы уже переходили в своём дикарстве на язык «презренной прозы»: «Возникла в Петрограде комиссия по охране памятников. А не нужна ли для равновесия комиссия для разрушения памятников?» (А. Амфитеатров). «И я бы на месте народа стал портить и уничтожать предметы искусства, потому что их захватили богатые люди. Единственная защита искусства состоит в том, чтобы отдать его народу, толпе» (Фёдор Сологуб).

Самым известным, самым популярным стихотворением Кириллова стало стихотворение под кричащим названием — «Железный мессия».

Казалось бы, какое-либо содружество между Клюевым и Кирилловым было полностью исключено по определению… Но — завязалась у них своеобразная «дружба-вражда» при явной взаимной человеческой симпатии.

«Я познакомилась с Николаем Алексеевичем Клюевым летом 1918 года в Петрограде, — вспоминала жена „пролетария“ Анна (ей тогда было 16 лет, она только-только вышла за Владимира замуж, и сняли они комнатушку на окраине Петрограда в Новой деревне). — …Как-то вскоре зашла к нам квартирная хозяйка Ульяна Сергеевна и сказала, что какой-то нищий спрашивает поэта Владимира Кириллова. Этим „нищим“ оказался известный поэт Николай Клюев. Хозяйку смутил его необычный старинный наряд — поддевка и войлочная шляпа.

Николай Алексеевич Клюев приходил к нам несколько раз, они сильно спорили с Кирилловым о путях революции и крестьянстве…»

Первое, что здесь обращает на себя внимание — Клюев пришёл к Кириллову сам. Он уже был знаком с его поэзией, и можно безошибочно утверждать, что его захватили ликующие строки Кириллова, посвящённые революционным матросам («Герои, скитальцы морей, альбатросы… Орлиное племя, матросы, матросы…»), которые сразу же отозвались в стихах «Медного Кита».

«Мой муж, — вспоминала Анна Кириллова, — очень ценил творчество Николая Клюева за его самобытность, знание старинных обычаев, редкий словарный лексикон и деревенскую революционность…» Может показаться, что она преувеличивает, и списать это преувеличение на время написания её коротеньких мемуаров — 1990 год… Но есть тому свидетельство самого Кириллова — отнюдь не мемуарное. В 1923 году, уже в иную эпоху, он написал стихотворение «Из дневника 18 г.», по которому трудно узнать Кириллова — «поджигателя Рафаэля» и «разрушителя музеев».

…Вот уже кем-кем, но затворником Клюева этих лет нельзя назвать совершенно. Он с радостью шёл навстречу революционной молодёжи, не то чтобы невзирая на все идеологические расхождения, а пытаясь воздействовать на неё в русле своей, «клюевской», религиозной, духовной революции — как он пытался воздействовать в возможном будущем на Ленина своим циклом, начертав тот образ, который Ленину должно было воспринять… С Кирилловым, неустойчивым, шатучим, швыряющимся от «палача красоты» до апологии пролетария, заявляющего — «Он с нами — лучезарный Пушкин, и Ломоносов, и Кольцов…», — разговор был, что называется, на короткой ноге… Кириллов же первым и услышал от Клюева только что написанные послания новому другу — послания, исполненные тревожного пророчества при виде духовного дикарства молодёжи, ринувшейся в революцию.