Сергей Куняев - Николай Клюев

Уже не дискутировали о значении колокольного звона, уже не было нужды в публичных диспутах со священнослужителями, уже и обновленческая церковь («филиал ГПУ») сыграла свою роль. Да и «октябрины», и «комсомольские рождества» с их антихристианским похабством бушевали в последний раз в XX столетии — и они уходили в прошлое.

Клюев в это время уже был прихожанином единоверческого храма.

Иеродиакон Василий — будущий архиепископ Леонтий Чилийский — вспоминал, как в их полуподпольный монашеский кружок в Феодоровском подворье в честь 300-летия дома Романовых, «где всё было выдержано в старом русском стиле», приходили читать доклады профессора Богословского института, Горного института (в частности, профессор О. Н. Чапурин), а также поэт Николай Клюев — «с этим замечательным человеком меня познакомил мой друг по Институту Иннокентий, который тоже пописывал стихи и давал их на прочтение поэту». Иеродиакон вспоминал свои гощения у Клюева, его чтение «Деревни», «Заозерья» и «Погорельщины» — и совершенно непривычный для тогдашнего Ленинграда быт и внешний вид поэта: «Всё было оригинально, пахло Древней Русью. В красном углу много старинных образов и среди них особенно выделялся образ Спаса Недремлющее Око. У образов теплилась лампада, а также другая у раскрытого старинного антиминса без мощей. Вместо стульев резные лавки, а также столы, ларцы. Всё в древнем русском стиле, как на картинах Рериха (по всему видать, что Василий знал этот быт лишь „по Рериху“, в лучшем случае — „по Нестерову“, в отличие от Клюева. — С. К.). И в довершение всего от приспущенной люстры полумрак, что придавало комнате еще более оригинальный вид и красоту. Сам хозяин был одет в русскую длинную рубаху и штаны с сапогами в гармошку. Подстрижен под скобку, с круглой бородой. Очень радушно он нас встретил и показал свои старинные церковные достопримечательности, к собиранию коих он был большой охотник. Говорил о том, что он не в чести у властей за то, что не желает быть втиснутым в шаблонные советские рамки, свои стихи творит в известном политическом духе. За это его исключили из писательской среды, и он жил тем, что многие начинающие поэты обращались к нему за советом, и когда успевали, то не забывали ему платить… Его острый взор, чуткая душа подмечала, как с каждым годом меняется древний святой облик нашей матушки Руси, благодаря антинародному демоническому коммунизму и его изуверских последователей, которые, пользуясь своей властью, силой и террором, меняли старый русский быт на что-то уродливое и страшное…»

Автор этих воспоминаний и оставил свидетельство того — прихожанином какой именно обители был Николай в Ленинграде конца 1920-х годов: «Сам Н. Клюев усердно посещал Николаевский Единоверческий храм, думал о монашестве, если бы, по его словам, были условия на то. Себя почему-то в откровенной беседе сравнивал с Вл. Нифонтом до его покаяния…»

Фёдор Евфимьевич Мельников охарактеризовал Единоверие как «переходную церковь — от старообрядчества в новообрядчество… Принадлежащие к этой церкви именуются единоверцами, или соединенцами. Названы они так потому, что будто бы имеют одну веру с новообрядческой церковью. На самом же деле они не имеют полного единства в вере ни с новообрядцами (то есть последователями никоновской церкви), ни со старообрядцами…».

Не согласился бы с подобной категоричностью Николай Алексеевич Клюев, ушедший от крайностей староверия в неприятии всей действительности и начертавший: «кто за что, а я за двоеперстие», ищущий, взыскующий единения в Духе, в Благодати, словом соединяющий эпохи и миры, пытающийся заново обрести себя в разламывающейся неуютной действительности.

«…B условиях безбожного ига в России… невозможно свободное обсуждение церковных и вообще религиозных вопросов. Для этого нужно ждать других времён…» (Ф. Е. Мельников).

Не антиправославная «художественная самодеятельность» — всё решала и вершила железная рука окрепшего нового государства.

«Мы не нуждаемся ни в каком патриотизме…» — заявил бывший «богостроитель» Луначарский в 1928 году. Почему не нуждаемся? Потому что нужно «отказаться от обломовщины»… Поставив знак равенства между «обломовщиной» и патриотизмом, уже можно было изрекать любые сентенции, ласкавшие всегда слух либералов всех мастей и ласкающие его по сей день. Оказывается, «обломовщина является нашей национальной чертой», ибо «мы не совсем „европейцы“ и очень, очень мало „американцы“, но в значительной степени — азиаты. Это, так сказать, дань нашему евроазиатству» (ком грязи в сторону евразийцев!). Идеал наркома просвещения — «человек западного типа», который «не чувствует себя гражданином определённой страны… является интернационалистом»…

Лекция сия называлась «Воспитание нового человека».

Новый человек в эти годы воспитывался поистине ударными темпами. И одной из главных «мер воспитания» стало разрушение привычной среды, изменение всей атмосферы в стране. Конец 1920-х годов — это время предельной активизации антирусских сил в государственном и партийном аппарате. Клюева специально вызывали в ГПУ во время процесса над Промпартией и спрашивали о его «отношении к Рамзину» (одному из главных подсудимых). А поэт (как он потом рассказывал) лишь «ломался»: «Рамазинов? Помню. У нас в деревне железом торговал…» По старой памяти мог обратиться к тому же Луначарскому, в выступлениях которого в это время русофобия буквально зашкаливала. Но Клюева он помнил и кое-какую помощь оказывал.

— Как что случится — я к Анатолию Васильевичу, — рассказывал Клюев Сергею Маркову. — В профсоюз вступать надо было. А у меня билета нет. Пошел к Анатолию Васильевичу, и выписал он мне удостоверение: «Сторож источников народного творчества».

Практически одновременно с процессом по «делу» Промпартии будут раскручены «дела» Трудовой крестьянской партии, где будут определены жесткие тюремные сроки замечательным экономистам Александру Чаянову и Николаю Кондратьеву. Была «раскрыта» деятельность «Русского национального союза», объединявшего бывших офицеров и чиновников из окружения генерала А. А. Брусилова. Тогда же были арестованы великие историки С. Ф. Платонов и Е. В. Тарле по стандартным уже обвинениям в «проповеди монархизма», «антисемитизме», «черносотенстве» и «великодержавном шовинизме». Тот же набор обвинений присутствовал и в так называемом «деле славистов», «сшитом» через три года, когда замечательных ученых В. В. Виноградова, А. М. Селищева, Н. К. Гудзия, П. Д. Барановского и других (в их числе был и защитник Клюева Роберт Куллэ) «наградили» лагерями и ссылками (а кое-кого в концов концов и расстрелом) за (как значилось в обвинительном заключении) «истинный национализм», подразумевающий борьбу «за сохранение самобытной культуры, нравов, быта и исторических традиций русского народа» и «сохранение религии как силы, способствующей подъему русского национального духа».