Федор Кудрявцев - Повесть о моей жизни

Если в начале войны нашего менажа нам хватало, то уже в начале 1915 года он сильно уменьшился и ухудшился. Началась полуголодная жизнь, при которой каждая картофелина, каждый ломтик хлеба или ложка фальшгуляша были благом.

Чтобы добывать себе хоть немного добавочного питания, мы, несколько человек ближайших соседей по спальным местам в помещении, объединились в коммуну с условием, что каждый из нас будет стараться честно добывать чего-нибудь съестного и пользоваться этим всем вместе. В коммуну вошли: Сергей Иванович — он рисовал портреты желающих, кто мог заплатить ему чем-нибудь съестным; затем еврей-портной из Варшавы Игнатий Малый, который кусок хлеба или пару галет добывал иглой. Два донецких шахтера Червяков и Максимов, бежавшие в Австрию от военной службы еще до войны, носили на кухню воду и за это получали прибавку супу, который они отдавали в коммуну. Еще один пленный, бывший во время русско-японской войны в плену в Японии, и я, не умея ничего делать, просто брали у получающих с воли посылки белье в стирку, стирали его холодной водой в будке-прачечной, за что тоже получали чем-нибудь съестным. И был еще в нашей коммуне русский немец студент Бухмюллер. Чем он добывал свои вклады в общий котел, я сейчас точно не помню, кажется, что преподаванием стенографии.

Таким образом, к нашему полуголодному пайку к вечеру образовывалась кое-какая добавка, которую мы съедали все вместе.

Наша коммуна просуществовала недолго. Заказчиков на наши услуги оказалось очень мало, к тому же Сергея Ивановича вскоре перевели в другой лагерь под названием Гроссау, который, кажется, был филиалом нашего и находился от нас километрах в двадцати.

Австрийские власти приняли решительные меры против тифа. Произвели дезинфекцию в помещениях. В горячих паровых установках пропарили все вещи каждого пленного. Эпидемия прекратилась. Никто из членов нашей коммуны не болел.

Справа от меня на полу спал правоверный еврей лет сорока. Он был очень набожный, до войны жил в каком-то сугубо еврейском местечке русской части Польши и имел традиционные еврейские пейсы, рыжие усы и бороду.

Мой набожный сосед просыпался рано и готовился к молитве. Он прикреплял ко лбу нешироким ремешком какой-то кубик, затем этим же ремешком от плеча до кисти спиралеобразно туго обматывал левую руку, накрывался с головой большим белым покрывалом с черной полосой по краям и начинал, сидя, раскачиваясь взад и вперед, вполголоса читать молитвы, а я, слушая их, снова засыпал.

Иногда, ложась спать или просыпаясь, крестился и я, а один раз даже исповедовался и принимал причастие. Это было во время эпидемии тифа, когда то и дело кто-нибудь умирал. Было объявлено, что из Вены приехал греческий священник и что все православные могут исповедаться и причаститься.

Евреи устроили в одном углу первого этажа свою постоянную молельню, которую мы называли синагогой, и раз в неделю собирались там на моление. Раза два я заходил в нее и слушал, как заунывно запевал кантор и как общим пением, похожим на отчаянные вопли, подхватывали его песнь молящиеся.

Во время эпидемии тифа евреям пришлось вынести отчаянную борьбу в защиту своих бород и пейсов. Дело в том, что был приказ остричь всех пленных наголо во всех местах, где растут волосы. По понятиям же пожилых евреев, а их было много, борода и пейсы — это священный признак благочестия, придающий лицу богоугодный вид. И большинству благоверных евреев удалось сохранить этот вид.

Евреи-интеллигенты относились к своим бородатым сородичам с пейсами пренебрежительно и заверяли нас, что у них с этими богомолами столько же общего, как, скажем, с китайцами или эфиопами, и сторонились их.

Той же зимой начала 1915 года в наш лагерь прибыла новая группа пленных. Это были пожилые мужчины, женщины и подростки. Были и молодые женщины с малолетними и даже грудными детьми. Вместе с ними прибыло шесть или семь небольших крестьянских лошадок с упряжью и крестьянскими повозками. Мужчины были одеты в домотканые шерстяные штаны и полушубки, на голове овчинные шапки, из которых почти до плеч свешивались длинные волосы. У них были усы, а бороды сбриты. Женщины были одеты по-деревенски. Во всем облике этих людей просвечивала нужда и забитость. Говорили они на каком-то украинском, но довольно близком к русскому наречии. Это были крестьяне из принадлежавшей в то время Австрии украинской земли Буковины.

Интересуясь, кем они считают сами себя, я спросил об этом одного из них, молодого парня.

— А мы руськие, — простодушно ответил он.

— Русские — это мы, а вы буковинцы, — возразил я.

— Ни, — заспорил он, — мы живем в Буковине, але мы руськие.

— Ну а кто же мы? — спросил я.

— А вы москали, российские, — так же просто пояснил он.

Видимо, буковинцев согнали с родных мест в спешном порядке. Они были плохо одеты, особенно дети, а зима была холодной. И вот один австриец из администрации лагеря, житель городка Дрозендорфа, стал в свободное от службы время ходить по домам, рассказывать о тяжелом положении детей в лагере и собирать пожертвования детскими вещами. Этим он очень хорошо помог маленьким невинным жертвам войны. Фамилия этого доброго человека была Кайзер.

Миновала тяжелая холодная тифозная зима. Наступила весна, а с нею и весенние праздники.

На еврейской Пасхе для пленных русских евреев от австрийских евреев из Вены поступило много мацы — очень тонких лепешек из совершенно пресного теста из белой муки. Мацу разделили между всеми верующими и неверующими, то есть с пейсами и без пейсов, евреями. Многие из интеллигентных евреев угостили своей мацой и нас, что было очень кстати.

Наступила и христианская Пасха. Имевшееся в лагере православное духовенство организовало церковную службу под открытым небом. Устроили примитивное подобие алтаря и утром после завтрака началось богослужение. Его вел старший среди православных священников по сану, сербский не то архимандрит, не то епископ. Я помню, во время этой службы случился забавный курьез. По ходу службы требовалось кадило. Такого кадила не было. Его заменили железной сковородой с железной же ручкой. От горящих на ней углей с еловой смолкой сковорода раскалилась, нагрелась и ручка, и когда священник ухватился за нее, то сильно обжегся, и вот в молитву, с которой он в этот момент обращался к Господу, вплелась такая забористая матерщина, которая сразу развеселила молящихся. Замечу, что бывшие в лагере сербы матерились крепче всех и превосходили в этом мастерстве даже русских. Причем сербские ругательства очень схожи с русскими.

В один погожий день пленным объявили о прогулке вне лагеря. Желающих набралось сотни две. Нам разрешили взять с собой деньги в виде особых бумажных знаков, которые были введены в лагере вместо наличных денег. Такие знаки назывались бонами и принимались в отдельных магазинах и трактирах в самом городке.