Игорь Золотусский - Гоголь в Диканьке

Видимо, в Спасском наносились последние штрихи на уже готовый к печати второй том поэмы.

Бодрое настроение Гоголя говорит о том, что он был доволен написанным.

И в первые же дни после возвращения в Москву его видели таким. Никаких следов усталости, разочарования или плохого настроения не было в его лице.

22 августа он показался на балконе дома Пашкова в Москве (сейчас Библиотека им. Ленина), где размещалась тогда 4-я московская гимназия. Гости были приглашены посмотреть иллюминацию Кремля, устроенную в честь годовщины коронации императора Николая. Гостей съехалось множество, и все знатных. Среди них Гоголь казался незаметным. И все же его заметили. «Между собравшимися звездоносцами, – вспоминает очевидец, – выделялся одетый в черный сюртук худой, длинноносый, невзрачный человечек, на которого со вниманием смотрели гости наши, а воспитанники просто поедали глазами. Это был знаменитый автор «Мертвых душ» Н. В. Гоголь. Помню, как он, долго любуясь на расстилавшуюся под его ногами грандиозно освещенную матушку нашу Москву, задумчиво произнес: «Как это зрелище напоминает мне Вечный город».

А вот еще одно свидетельство о Гоголе 1851 года. Это свидетельство Г. П. Данилевского, автора «Сожженной Москвы». «В назначенный час я отправился к Бодянскому, чтобы ехать с ним к Гоголю… Мы сели в извозчичьи дрожки и поехали по соседству на Никитский бульвар, к дому Талызина. Теперь этот дом № 314 принадлежит Н. А. Шереметевой. Он не перестроен, имеет, как и тогда, шестнадцать окон во двор и пять на улицу, в два этажа, с каменным балконом на колоннах во двор…

…Въехав в ворота ограды, направо к балконной галерее дома Талызина мы вошли в переднюю нижнего этажа. Старик – слуга графа Толстого приветливо указал на дверь из передней направо.

– Не опоздали? – спросил Бодянский…

– Пожалуйте, ждут-с! – ответил слуга.

Бодянский прошел приемную и остановился перед следующей, ведущей в угольную комнату, два окна которой выходили во двор и два на бульвар. Я догадался, что это был рабочий кабинет Гоголя. Бодянский постучался в дверь этой комнаты.

– Чи дома, брате Миколо? – спросил он по-малорусски.

– А дома ж, дома! – негромко ответил кто-то оттуда.

Сердце у меня сильно забилось. Дверь растворилась. У порога ее стоял Гоголь.

Мы вошли в кабинет. Бодянский представил меня Гоголю, сказав ему, что я служу… и что с ним, Бодянским, давно знаком через Срезневского и Плетнева.

– А где ж наш певец? – спросил, оглядываясь, Бодянский.

– Надул, к Щепкину поехал на вареники! – ответил с видимым неудовольствием Гоголь. – Только что прислал извинительную записку, будто забыл, что раньше нас дал слово туда.

– А может быть, и так! – сказал Бодянский. – Вареники не свой брат.

…Я не спускал глаз с Гоголя. Мои опасения рассеялись. Передо мной был не только не душевнобольной (слухи о душевной болезни Гоголя ходили по Москве. – И. 3 .) или вообще свихнувшийся человек, а тот же самый Гоголь, тот же могучий и привлекательный художник, каким я привык себе воображать его с юности.

Разговаривая с Бодянским, Гоголь то плавно прохаживался по комнате, то садился в кресло к столу, за которым Бодянский и я сидели на диване, изредка посматривал на меня. Среднего роста, плотный и с совершенно здоровым цветом лица, он был одет в темно-коричневое длинное пальто и темно-зеленый бархатный жилет, наглухо застегнутый до шеи, у которых поверх атласного черного галстука виднелись белые, мягкие воротнички рубахи. Его длинные каштановые волосы прямыми космами спадали ниже ушей, слегка загибаясь над ними. Тонкие, темные, шелковистые усики чуть прикрывали полные, красивые губы, под которыми была крохотная эспаньолка. Небольшие карие глаза глядели ласково, но осторожно и не улыбаясь даже тогда, когда он говорил что-либо веселое и смешное. Длинный сухой нос придавал этому лицу и сидящим по его сторонам осторожным глазам что-то птичье, наблюдающее и вместе добродушно-горделивое. Так смотрят с кровель украинских хуторов, стоя на одной ноге, внимательно задумчивые аисты».

Записные книжки Гоголя говорят и о хозяйственных заботах, об укладе его жизни в доме на Никитском – укладе жизни холостяка, который сам должен заботиться о себе. «Купить материи нитяной на фуфайку, – записывает он, – ящики для посылок. Сапоги. Железноводской воды. Бумага серая».

Автограф писателя

Одна надпись гласит: «Наменять денег для бедных». Простота и непритязательность гоголевского быта поражали даже и тех, кто не очень привык к роскоши. Это была почти аскетическая простота и аскетическая непритязательность. Ничего лишнего, никаких дорогих вещей, любимых безделушек, предметов, не нужных на каждый день, для постоянного обихода. Книги, тетради для писания, перья, склянка для перьев, одна шуба, одна шинель. В описи гоголевского имущества, оставшегося после него, нет ни одной вещи, которая стоила бы дороже 15 рублей. Все, кроме часов, шубы и шинели, оценивается в копейки. «После Н. В. Гоголя, – писал С. П. Шевырев, – осталось в моих руках от благотворительной суммы, которую он употреблял на вспоможение бедным молодым людям, занимающимся наукою и искусством, 2533 рубля 87 коп. Его карманных денег – остаток от вырученных за второе издание «Мертвых душ» – 170 р. 10 к.».

Живя в долг, не имея собственного угла, он привык обходиться самым насущным, не думая об удовольствиях, которые позволяли себе люди его звания. Он отказался в пользу матери от своей доли в имении, он посылал деньги сестрам, раздавал их крестьянам в Васильевке, помогая тем, у кого пал скот или покосилась хата, кто не от праздности, а от болезней или неурожая впадал в бедность.

При нем постоянно была только одна движимость и недвижимость – его портфель с рукописями. Это было и его имущество, и богатство. К нему присоединялся один дорожный чемодан.

Но чемодан этот уже более не упаковывался. Наступил январь 1852 года. Гоголь все еще был бодр, выезжал с визитами, правил корректуру собрания сочинений. «Мертвые души» были готовы и переписаны. Все ждали отдачи их в цензуру, а затем и в печать.

Внезапно настроение Гоголя переменилось. Он передумал печатать второй том и занемог. 26 января неожиданно умерла Екатерина Михайловна Хомякова, родная сестра поэта Языкова. К этой женщине Гоголь был нежно привязан, ее сына, названного Николаем, крестил.

Хомякова умерла совсем молодой, от неизвестной болезни. Эта смерть, как и смерть Иосифа Вьельгорского в свое время, подействовала на Гоголя сильно. «Теперь для меня все кончено», – сказал он Хомякову. Он не явился на похороны и заперся дома.