Иннокентий Смоктуновский - Быть!

– Тебя сегодня ждать или как?..

– «Или как», Андрушкин, дорогой. Пройдусь, дыхну. Ире мой поклон…

– Ну да, как же, мне больше делать нечего, как только о твоих поклонах заботиться и думать.

Голова у притолоки двери застывает в беспомощном недовольстве, но так же непроницаемо серьезна…

– Ирина с рынка каждый раз тащит редиску… Вот, говорит, опять для твоего Смоктуновского надрываюсь, а его все нет!

– Представляю, сколько ее у вас там скопилось!

– Как это… как это… Мы тоже ее любим – едим за милую душу.

– Андрушкин, когда же, дорогой?.. то одно, то другое…

– Понима-а-а-ю, у самого невпроворот… Ах ты, Боже ты мой, – с шумом выдыхает он. С лица Андрея Алексеевича словно сбегает выражение шутки, секунду-другую спокойно смотрит на меня… Вижу – не видит, весь в себе… Еще постоял, решая что-то, потом, прервав немой диалог с самим собой, вроде очнувшись, говорит:

– Ну, так я уехал, прощай!

– Прощай, брат!

Спектакль окончен. Тяжесть сброшена. Свободно, легко, но и до ненужности пусто… В подобные минуты иногда задумываешься, а стоит ли все это?.. Не в те же ли вопросы немногим раньше уходил и Андрей Алексеевич? Хочется сказать: люблю эти минуты послеспектакльного освобождения… но это было бы неправдой. Эти минуты, как темный, завораживающе-вероломный омут, тянут в себя, вроде даря самозабвенное отключение от неизбежной накипи окончившегося дня, но порою вдруг выворачивает в такие безответные глубины тупика, что, вспоминая «посещения» эти, еще задолго до окончания спектакля кричишь:

– Андрушкин! Сегодня я с тобой еду. Подожди, пожалуйста, не злись – я быстро!

Художественный театр выезжал на очередные гастроли в Среднюю Азию в летнее время! Не сведущим в нашей работе фраза «летнее время» может показаться обычной, ничего не значащей, ее просто могут не отметить сознанием. Однако климатические перепады со Средней полосы России и тоже на Среднюю, но Азию, – давление, жара, не всегда легко переносимая местными жителями, иная влажность воздуха – все это дополнительная нагрузка на сердце (а работа актера подразумевает именно четкое, послушное поведение-жизнь нашего сердца). «Территориальные и климатические эксперименты» гастролей могут обернуться стрессовой реакцией. Спрашиваю, много ли у него спектаклей за месяц работы в Средней Азии.

– Да… восемнадцать… тяжело…

При обычных условиях, с нормой двенадцать спектаклей, и то не совсем соображаешь, как распределить себя. А тут – восемнадцать, в горах, воздух расплавлен, все живое пережидает ту полосу года, как говорят, «в тени» – трудно невероятно.

– Просил подменить хотя бы спектакля на три-четыре – говорят, некем, – сожалеет Андрей Алексеевич. Но ни раздражения, ни обиды – говорит по-доброму, спокойно.

Вообще он был легким человеком, с ним было просто даже тогда, когда обстоятельства не сулили этой простоты…

Где-то на третьем году нашей совместной работы во МХАТе он вдруг, без всяких недомолвок, психологических пристроек, чисто и честно признался, что не ожидал встретить во мне человека, а уж тем более товарища.

– Я говорю Ирине: «Вот, странно… как ты думаешь, с кем я больше всего сошелся во МХАТе?» – «Ну, не знаю, – отвечает, – судя по тому, кто тебя не только взял в театр, но и сразу дал работу, – с Ефремовым, наверное?» – «Это все так… но это в работе. А вот по-человечески?.. поразительно… со Смоктуновским!»

Далее следовало несколько определений того, что он так неожиданно удачно открыл во мне. Определений не то чтобы там в каких-то повышенных, превосходных степенях, нет, – простая оценка того, чем или все-таки лучше сказать «кем» собственно я и являюсь. И тем не менее слышать о себе самом эти высказанные серьезно, даже с некоторым оттенком удивления, признания того, что ты, оказывается, никакой не укушенный, не прокаженный и уж совсем не гадина и не подонок, – согласитесь, даже от друга несколько неуютно. (Он, наверное, был отвлечен дорогой, мы ехали в машине, он сидел за рулем, подвозил меня к дому). Природа так славно зародившегося доброго отношения ко мне, помню, не очень обрадовала меня, и, подарив всколыхнувшееся, недобро заворочавшееся чувство обычной человеческой обиды, я спросил:

– Андрей, погоди… почему, собственно, я должен был бы быть каким-то там недоноском, одноклеточным и негодяем… не понимаю?

– Ну, как… ты же знаешь, что о тебе такое идет… что подчас и не выговорить…

– Да?..

– Можно подумать, что ты в первый раз слышишь или не догадывался…

– ?!?!

Трудно представить себе, как ты выглядишь со стороны, а в такие редкие минуты самопознания – тем более. Но на этот раз я, наверное, был похож на человека, только что познавшего конечные цели мироздания.

– Ну, вижу, я огорчил тебя… Вот всегда так: делаешь хорошо, получается плохо!

Чувствую некоторую неловкость, что в воспоминаниях об Андрее Алексеевиче Попове мне приходится часто и немало говорить о самом себе. Однако как же рассказать о нем, о тех встречах, разговорах, которые сопровождали нашу жизнь, работу, наши взаимоотношения коллег, товарищей, партнеров и просто собеседников? Наверное, можно, но я-то не умею, у меня другой навык, я только пытаюсь, пробую писать.

Чувство дружбы, обычного человеческого доверия, душевной расположенности в нашем возрасте приходят нечасто и, что говорить, он тем своим непосредственным признанием, неуклюже ошарашив меня, сам был смущен. Смущен настолько, что днями позже, встретив меня в театре, схватив за рукав, тихо и проникновенно заговорил:

– Послушай, Иннокеша, я что-то давеча наплел… хотел сказать о своей… радости, что мы вместе во МХАТе, получилось же, что ты едва ли не чудовище…

– Андрюхин, все в порядке… я понимаю! Мы все временами немного зверье.

По еле угадываемым, мерцающим в темноте меткам люминесцентных красок, указывающих края ступенек лестниц, добираюсь с нижнего куба оформления спектакля «Обратная связь» до самого верхнего. Здесь будет следующая сцена. В темноте нащупываю стул. Перед тем как сесть на него, необходимо проверить, точно ли и вообще стоят ли его задние ножки на твердой поверхности куба. Предосторожность эта необходима, так как за краем, на самой границе которого должны встать ножки стула, провал двухметровой высоты, и если «оступишься» – будешь лететь недолго, но шею, руку, ногу сломаешь совершенно определенно: внизу, вперемешку с лестницами, острые деревянные углы нижних кубов… обхватив большим пальцем ножку стула, другими пальцами нащупываю самый край, обрыв и… от неожиданности резко отдергиваю руку – теплое прерывистое дыхание неизвестно откуда-то взявшейся собаки осталось на руке…