Иннокентий Смоктуновский - Быть!

И теперь, когда в прозрачном сумраке ночи то появлялась совсем рядом, то едва не исчезала вовсе фигура этого действительно длинного и столь же разговорчивого человека, я наверное знал: будь он тогда на нашем небольшом плацдарме вместо меня, без сомнения, протоку проходил бы он, и никому тогда и в голову не пришло бы заставлять его поднимать руки. Он все так же молол какую-то ерунду, но говорил почему-то громче. Мысль, что в протоке купалась бы эта долгая, болтливая каланча, показалась почему-то смешной и отвлекла меня от надсадной усталости… Неожиданно белесые глаза человека, только что мотавшегося бледным призраком в студеной протоке Днепра, оказались у самого моего носа и уставились в меня.

– Слушай, что тебе, в конце концов, надо, ты напугал меня, отстань наконец… конца этому… наконец… не видно конца… в конце… на конце концов!

– О, это понятно… так… заклинит на одном месте ни туда и ни сюда и никого, в конце концов… конца… Понимаю, я призван все понимать и прощать. – Голова, колыхнувшись несколько раз в такт шагов, вознеслась восвояси, и оттуда сплошным потоком понеслось невесть что о каких-то концах, которые в конце концов… наконец… к концу… в конце… конец.

Я уже ничего не соображал и плохо слышал, отвлеченный тем, что только что колыхнулось передо мной. Какие… мутные уши… и размер… ничего себе… ничего подобного никогда не видывал… они были куда выразительнее этой его необычной долготы; вцепившись в них взглядом, я, тем не менее, услышал нечто, что многое объяснило:

– Никто и ничто не обходится без меня. Я – всюду, я – везде, я – был, я – есть, я – буду, потому что я – всегда и присно и во веки веков!!!

Очень хотелось встрять и сказать «аминь», но стало неуютно вдруг и немножко страшновато… было совершенно ясно – рядом сумасшедший, как же это я раньше не догадался? А в армию-то его зачем же взяли??? А-а-а, он, должно быть, уже здесь, на фронте, свихнулся… он же здесь перебьет всех своих на хрен! Сумасшедший, совершенно определенно… уши, уши мутные – первый признак! О-о-о, с ним надо поосторожнее… не то, не ровен час, влепит ни за что ни про что, и ищи-свищи ветра в поле, не случайно он как-то присматривался ко мне… вот они – уши!

И тут вроде его опять подзарядили на ходу:

– Без меня человечество – вонь, грязь, плесень и чесотка, я его отмываю, делаю чистым, свежим, бодрым, способным на добрые дела и все еще, надеюсь, достойным моего внимания.

Оставаться дальше безучастным было небезопасно, выбора не было, и, легонько сторонясь его, я деликатно согласился с ним:

– Да-да, понимаю, товарищ… потому что вы – Господь Бог!!!

– А вот и не угадал, но близко… потому что я – варю мыло! Я – главный технолог мыловаренному заводу з мисту Николаеву. Ты був там? Це моя батьковщина – гарне мисто! – перешел он вдруг на одесский диалект. Все услышанное о мыловарении было столь неожиданным, что, очевидно пытаясь свести это открытие к простому и реальному и определить, кто все же из нас двоих ненормальный, я остановился.

– Во, бачишь, хлопче, яка сила слова – ты встал, это так и должно быти… потому что, – перешел он опять на русский язык, – вначале было слово и слово было у Бога и слово БЫЛО БОГ, а потом уж появилось мыло, человечество и все остальное, со всякими там семью парами чистых и, кажется, таким же количеством крупного рогатого и не менее интересного, но совсем немытого, нужного, но не очень ухоженного всякого другого, в любом хозяйстве скота, которого срочно нужно было мылить, мыть, чесать и гладить, иначе не было бы равновесия в мире, гармонии и, конечно, не было бы никакого мыла и, что, разумеется, огорчительнее всего, – не было бы нас с тобой. Как пусто, правда, и печально – не выговорить.

Совершенно запутавшись и перестав вообще что-либо соображать, я теперь решил по-доброму попросить его больше ничего не произносить – ни единого слова, потому что, для того чтобы осознать все произносимое им, тоже ведь нужны силы, и немалые, а поскольку… Однако новая волна откровений, дошедшая до моего сознания, оставила меня на ногах, но принудила быть не только настороже, но просто наготове.

– Я – червь, я – раб, я – царь, я – Бог! – уже как-то заходясь, выкрикивал он, нащупывая в темноте мою руку. – Теперь давай попробуем вместе, повторяй: «я – червь»…

Как если бы прося пощады, я выдохнул:

– Я что-то не могу понять, о чем ты все время говоришь… и почему это я вдруг стал каким-то червем?

– Ну что ж тут непонятного, подумаешь, бином Ньютона. Все намного проще, повторяй за мной и иди в ногу: «Я – червь, я – раб, раз-два, я – царь, три-четыре, я – Бог, пять-шесть и опять раз-два, я – червь».

– Ну хорошо, хорошо, Я – червяк, араб, Мифусаил… и кто там еще, все равно ничего не понимаю, и не хочу, и оставь, пожалуйста, ты видишь, я просто не могу.

– О-о-о, это непонимание и есть первое проявление очеловечивания, даже можно сказать, что ты на пороге сознания…

– А вот сейчас тебе будет совсем хорошо, именно это состояние когда-то совсем недурно определил мой предшественник Декарт. Правда, он был дилетант и совсем не умел варить мыло. Он говорил: «Я мыслю – я существую!» Ну ты сам подумай, как можно уметь мыслить, не умея варить мыло! Бред – сущий бред! – И он чем-то очень холодным, освежающим, даже не спросив ничего, протер мое лицо, и запах далекой спокойной жизни приятно ударил в нос. И вот уж не знаю, не то он меня добил, не то я сам сломался, но я даже не испугался неожиданности его проделки и наконец имел возможность разглядеть, что же такое творится с его ушами… и был огорчен – это какие-то большие нахлобучки, которые только имели форму ушей, но были много больше, и этот странный мутный цвет, и все это совсем не хитрое сооружение уходило под пилотку, оставляя действительно очень узкий абрис его бледного лица.

Светало… Привала, как видно, решили не объявлять, и усталость, вернувшись, давила с новой силой. За спиной вдруг что-то произошло?! Обернувшись, успел заметить метнувшуюся с дороги тень, и треск в бессильной злобе разбитого о дерево котелка (как потом выяснилось – полного молока) слился с истошным воплем солдата:

– Что хотите делайте, дальше не пойду, не могу! – Мгновение мы растерянно топтались на месте и горохом сыпались на снег и дорогу.

Отбежав пяток шагов от терзавшего все же меня «Мутных ушей», я рухнул на землю. Солдат от одних ног перекатывался к другим и неприятно, надрывно, громко орал. Все молчали. Дорогу и небольшой редкий лесок у обочины заполонили собой кашель и тяжелое рваное дыхание. Все всё понимали и тем не менее, если бы были хоть какие-нибудь бы силы, то, пожалуй, в душе благословляли бы эту минуту, позволившую наконец вытянуть ноги, а так как сил не было напрочь – то просто лежали, сопели, дышали.