Эдуард Скляров - Записки бывшего милиционера

Знаменит был Манглиси также своим сосновым лесом, который и видом, и размерами резко отличался от окружающего растительного мира. Представьте себе сосновый лес площадью в два-три футбольных поля, без всякой кустарниковой и травяной растительности, без молодой сосновой поросли. Огромные корабельные сосны этого леса — и ни травки, ни кустика под ними, только толстый ковёр сосновой хвои без единого бугорка или ямки. Запах — обалденный, чистота — больничная. Мы часто располагались на этом хвойном ковре и засыпали под «зелёный шум» сосновых ветвей. Раньше, в моё время, до леса надо было добираться из самого Манглиси не менее получаса, а теперь, согласно интернетовской справке, этот лес находится чуть ли не в его центре.

Были в Манглиси у меня и питомцы — хозяйский ослик, на котором мне иногда разрешалось разъезжать по окрестностям, и две птички — ласточка со сломанным крылом и воробышек, только что научившийся летать. Я их часто в коробке брал с собой на прогулки. Придя на место, я открывал коробку, и воробей тут же взлетал на дерево, а ласточка только вертела головой, наблюдая за его полётом. Но стоило мне собрать вещи и сделать пару шагов, как воробей сразу же усаживался на моё плечо и ждал, когда я его посажу в коробку. Так мы и прожили всё лето, но финал для птичек был трагичным: в одну из ночей до них добрался кот.

Одним из самых памятных и важных событий в моей доармейской жизни был мой сенокосный трудовой опыт, который стал возможен благодаря Соломону Кевлишвили. Он, сколотив самосборную бригаду, подрядился на заготовку сена для совхоза в селе Удабно Сагареджойского района Грузии и включил в бригаду меня для работы на конных граблях.

Вся бригада состояла из местных грузин (не считая Соломона и меня), не знавших или плохо знавших русский язык. Соломон, как бригадир, работал на конной косилке, остальные — с использованием бычьей волокуши — занимались сгребанием сена к месту сооружения очередной скирды, ну а скирды сооружали все вместе, за исключением меня.

На мою долю приходилась, как считалось, самая лёгкая работа в этом процессе. Я на конных граблях сгребал просушенное сено в длинные валки, которые потом с помощью волокуши собирали в стога, а дальше той же волокушей тащили к месту сооружения скирд.

Поскольку у меня было больше свободного времени, дополнительной моей обязанностью было кашеварство. Разумеется, всему этому надо было предварительно научиться, привыкнуть быть не в домашних условиях и смириться с общежитием в огромной палатке среди альпийских лугов, в окружении гор. За два месяца, проведённых на сенокосе, я научился запрягать и управлять лошадью, кашеварить и, главное, работать в коллективе. Более того, вынужденный общаться с грузинами, не знавшими русского языка, я стал понимать грузинский язык и овладел бытовой речью, чему не мог научиться в городе, так как просто в этом не было нужды.

Два сенокосных месяца пролетели очень быстро, потому что были наполнены не только трудом с утра до ночи, но и разными приключениями. К ним я отношу военные учения, в зоне которых оказались наши сенокосные угодья, и мы были вынуждены несколько дней работать под звон пролетающих над нашими головами артиллерийских снарядов. Однажды снаряд, не разорвавшись, шлёпнулся на землю у нашей палатки. Надо было видеть испуг мужиков, когда они заметили этот снаряд, вернее, остывшую цилиндрическую болванку с заострённым концом, у меня в руках! Все разбежались и не подходили к становищу до тех пор, пока не приехали военные и не забрали снаряд. Ну а мне за смелость достался удар кнутом от Соломона.

Пережили мы и степной, вернее луговой, пожар, который, кстати, возник от тех же учебных снарядов. Нам повезло, что ветер дул от нас в сторону пожара.

Пережили мы и трёхдневный голод из-за того, что Соломон, в обязанности которого входила и доставка продуктов из совхоза, почему-то пропал на эти три дня. Три дня — срок, конечно, небольшой, но кушать очень хотелось. Дело дошло до того, что мы выгребли весь мусор из всех карманов и выбрали из него съедобные крошки, которые каким-то образом там оказались. Из этих крошек сварили вполне съедобный бульон.

Обычно мы питались макаронным (густым, как каша) супом с кусками бараньего мяса, брынзой, кукурузным хлебом и сухим виноградным вином. Целых два месяца я не ел ничего иного, не ел своей любимой колбасы, а надо сказать, что ей я отдавал предпочтение среди всего съедобного. Но тогда колбаса-то была настоящая, из мяса, а не из смеси целлюлозы с соей и жиром, как теперь, которую в рот противно брать. Мать знала про эту мою гастрономическую любовь, часто меня баловала, покупая колбасу разных сортов, и, чтобы я не съел всю сразу, прятала её от меня, хотя это было бесполезно, потому что я находил колбасу по запаху.

Учась в институте в Саратове (1964–1968 годы) и самостоятельно определяя свой рацион питания, я дал волю своим вкусовым пристрастиям в смысле колбасы. В Саратове в центре города, на проспекте Ленина, был специализированный магазин «Колбасы». Надо было видеть, какое там было колбасное изобилие! Словами это не передать. Брали по 100–200 граммов, ведь 80–90-е годы ещё не наступили, когда дефицитом стало практически всё. Покупал и я 200 граммов моей любимой «ветчинно-рубленой» колбасы, а к ней мягкую булочку и пару стаканов чая. Зачастую это и был мой обед. Такую вкусную настоящую колбасу после Саратова я ел только однажды — на отдыхе в ГДР в 90-е годы…

Но вернусь к сенокосу и не могу не рассказать, как однажды я всю бригаду накормил мотыльками. Как правило, я готовил еду на костре засветло, не дожидаясь конца дня, но как-то припозднился с работы на сенокосе, и пришлось варить суп в темноте. Ели тоже в темноте, было вкусно, но все обратили внимание на странный привкус супа и лёгкое похрустывание на зубах при жевании. Когда рассмотрели содержимое кастрюли при свете костра, оказалось, что суп наполовину состоит из разного рода бабочек, жучков и тому подобных крылатых существ, которые в темноте летели на свет костра и падали прямо в кастрюлю, которую я никогда не закрывал. Бить меня не стали, учли, что я всё-таки человек городской, но отругали по первое число и потом долго напоминали мне об этом злосчастном супе.

Радости моей не было границ, когда через неделю после возвращения в Тбилиси Соломон вручил мне 1200 рублей за работу, а через месяц добавил еще 200. Для сравнения скажу, что месячная зарплата матери составляла 350 рублей, и надо было видеть её лицо, когда она держала в руках заработанные мной деньги. Она не могла поверить, что я, мальчишка, мог столько заработать за два месяца. На эти деньги мы купили кучу нужных вещей и, главное, шёлковый ковёр с оленями в лесу, который, несмотря на прошедшие полвека, до сих пор в целости и сохранности, без единой потёртости, висит на стене над кроватью у меня на даче.