Эдуард Скляров - Записки бывшего милиционера

Кстати, в одно из посещений крёстной — ещё до переезда сюда — мать неосторожно отпустила меня одного погулять во дворе. Было мне 4–5 лет. Там я увидел, как такие же, как я, дети собрались у пожарного водоёма — небольшой ямы с бетонированными бортами — и кукурузными стеблями колотили по воде. Я присоединился к ним и тут же оказался в воде. Скорее всего, меня кто-то нечаянно толкнул. Я стал тонуть, хотя отчаянно колотил руками и ногами по воде, глотнул воды — и перед глазами пошли какие-то зелёные круги. Очнулся на мгновение, когда меня кто-то за волосы оттаскивал от ямы, и снова очнулся, когда меня трясли вниз головой, держа за ноги, после чего понесли в комнату крёстной.

Оказалось, спас меня местный армянский парень, прозванный Пушкиным за свою кудрявую чёрную шевелюру. Он, услышав крики ребят и увидев моё барахтанье в воде, вовремя сообразил, что случилось, и бросился на помощь.

Когда мы переехали жить в стандартный дом, то часто на улице встречали этого «Пушкина» и всегда радостно приветствовали друг друга.

Мать никогда не прерывала связи с тихорецкой роднёй, постоянно переписывалась с отцом, сёстрами и братьями. Писать письма она любила, поэтому неудивительно, что из Тихорецка к нам нередко приезжали гости — мои тётки Лиза и Дуся, а иногда и их знакомые. Все они приезжали не только для того, чтобы увидеться с нами, а, как правило, привозили на продажу продукты, в основном яйца, которые скупали по хуторам Кубани.

Благодаря одному из таких приездов тёти Лизы и её второго мужа Михаила в 1949 году я оказался в Тихорецке. Жить мне здесь пришлось долгих десять месяцев. Увезли меня в Тихорецк в феврале в расчёте на то, что через месяц-другой мать приедет за мной во время своего отпуска и увезёт обратно. Но получилось так, что она смогла приехать только в ноябре.

Десятимесячная тихорецкая жизнь кардинальным образом отличалась от тбилисской, да ещё и без матери. А начиналась эта жизнь с того, что, приехав в Тихорецк, я впервые увидел снег, который на моих глазах не только падал с неба, но и толстым слоем покрывал землю. И по снегу можно было ходить, валяться, кататься на санках. Поэтому первое, что я сделал сразу же после того как мы зашли во двор дома тёти Лизы, потащил по снегу санки на верёвочке. Не успел я пройти и десяти шагов, как на моём пути возник мальчишка лет двенадцати, который вытаращил на меня глаза и потребовал ответить, почему это его санки оказались у меня. Так и состоялось моё знакомство с Сашкой Сахаровым, сыном тёти Лизы, моим двоюродным братом. Был он вороватым, как и большинство его сверстников, не упускал ни одной возможности прибрать к рукам то, что плохо лежало. Его главной обязанностью в семье была добыча топлива для домашней печки, в которую шло всё, в том числе кизяки с дороги. Благо, верблюды и большие лохматые лошади, неведомо откуда взявшиеся в Тихорецке, а также быки были обычным транспортным средством и «поставляли» бесперебойно это топливо. Огромные куски берёзовой коры, сдираемые полотнами с брёвен, также были ценным топливом, и разрешалось это делать (сдирать кору) бесплатно на железнодорожной станции с привозимого вагонами леса. Кстати, эти куски бересты нередко применяли и для покрытия (в качестве крыш) всяких сараев, времянок, а то и жилых домов. Большой удачей мы считали, когда Сашке удавалось украсть тряпку, пропитанную машинным маслом, из смазочного кармана колёсной буксы на железнодорожном вагоне. И это не считая всяких подобранных с земли дощечек, щепочек, кусков угля и т. п.

На долгих десять месяцев Сашка стал моим главным воспитателем. Таскал меня с собой повсюду, и главным образом для того, чтобы «стоять на атасе», то есть смотреть по сторонам и вовремя предупреждать его об опасности, когда он что-нибудь крал. Естественно, промышляя таким образом, он неоднократно был пойман и бит. Но очередная удачная кража быстро заживляла кровоподтёки и ссадины, и всё продолжалось по-прежнему. Особенно удачными считались кражи бочек или клёпок от них с бочкотарного завода и головок сыра с просушки под навесом на сырзаводе, хотя подобные «трофеи» были исключительно редкими.

Хороший доход Сашке приносил сбор меди на «кладбище войны». Так называлось в Тихорецке место, куда со всей округи, с мест бывших боёв с немцами собиралась битая военная техника. Кладбище представляло собой огромную, огороженную колючей проволокой территорию, заваленную разбитыми танками, пушками, автомашинами, полевыми кухнями, чем-то ещё.

Мне было безумно интересно здесь бывать, ползать по технике и собирать гильзы, зачастую нестреляные, и прочие медные детали, которые мы сдавали в утиль, а взамен получали разную мелочёвку: конфеты-подушечки, резинки для рогаток, картинки и т. п., но никогда — деньги.

Здесь же, в Тихорецке, началось моё обучение грамоте под бдительным оком дяди Миши (муж тёти Лизы), который, заметив, что я то и дело рассматриваю картинки в школьных учебниках Сашки, решил научить меня читать и писать. Для этого он вручил мне кусок мела и разрешил в качестве школьной доски использовать все стены и мебель в доме. Алфавит он так же мелом изобразил на куске фанеры. Показав мне написание нескольких букв, он тут же диктовал слова, и я должен был нарисовать их на стене. Буквально за пару недель я уже мог написать «мама мыла раму» и т. п. Для стимула после каждого «урока» дядя Миша вручал мне конфету-подушечку. А вскоре я уже свободно читал учебники Сашки, который в это время учился то ли в четвёртом, то ли в пятом классе. Особенно мне нравились «История» с её картинками и «Физика», которые я буквально выучил наизусть.

1 сентября меня отвели в школу, так как мать всё не приезжала за мной из-за проблем на работе.

Несмотря на домашние успехи в постижении грамоты, с первых же дней посещения школы в Тихорецке я стал получать двойки, но не за знания, а за неспособность изобразить ту или иную букву в соответствии с требованиями чистописания. Плюс к этому мои руки почти каждый божий день по локоть были запачканы чернилами из так называемой чернильницы-непроливайки, которую я, как и все остальные школьники, носил в мешочке на верёвочке, прикреплённой к портфелю. А «портфелем» у меня была матерчатая хозяйственная сумка. До меня никак не доходило, зачем надо было ходить в школу каждый день, да ещё чуть ли не по щиколотку в грязи, таща тряпичную сумку, больше подходящую для картошки, чем для книжек и тетрадок.

К счастью, тихорецкий школьный период для меня быстро закончился, потому что В ноябре приехала мать и увезла меня в Тбилиси, где пристроила в старшую группу детского сада, чтобы я хоть как-то научился жить в коллективе, и где воспитанников по специальным программам готовили к школе.