Александр Ливергант - Фицджеральд

Здесь, впрочем, жизнь и искусство расходятся: сказать про Скотта, что его любовь к Шейле закончилась ничем, нельзя. Наоборот, с появлением Шейлы его жизнь, как уже говорилось, приобрела новый смысл, сильно поменялась, и это при том, что он продолжает время от времени видеться с Зельдой и даже совершает с ней короткие и, как правило, непереносимые для обоих поездки; бывает, эти встречи с женой задумываются Скоттом в пику Шейле, с желанием ее проучить. Кончаются же тем, что Фицджеральд привязывается к подруге еще больше, а Зельду хочет видеть еще меньше, хотя свои обязательства перед ней выполняет исправно. Депрессия, недовольство собой, неуверенность в себе, впрочем, никуда не девались, тут Шейла бессильна. Человеку, который пишет (как написал Скотт в «Крушении»): «Когда на душе беспросветная ночь, на часах всегда три утра», — при всем желании не поможешь. После очередной ссоры Фицджеральд, решив с Шейлой расстаться, чистосердечно признался: «Я любил тебя, насколько был способен, но что-то, к несчастью, не сложилось. Причину нашей ссоры долго искать не придется. Это — я. Я не гожусь для человеческих отношений. Я хочу умереть, Шейла, и умереть по-своему…»

Да, Шейле, которая, в отличие от своего друга, для человеческих отношений годилась вполне, повезло, скажем прямо, меньше, чем Скотту. Когда они встретились, она при всем своем прагматизме и дальновидности едва ли подозревала, что «этот тихий, молчаливый человек» далеко не всегда так же тих и молчалив, как при первом знакомстве; совсем скоро она убедится, что первое впечатление обманчиво. А в книге «Истинный Скотт Фицджеральд» повторит то, что было известно всем, Фицджеральда знавшим. Знавшим в разные годы, в 1930-е — особенно. Напишет, что в ее жизни был, собственно, не один, а два Скотта: «Один был добрый, другой — жестокий. Один — взрослый, другой — так ребенком и оставшийся. Один хотел, чтобы его любили, чтобы им восхищались; другой — чтобы его ненавидели. Один стремился к тому, чтобы людям было хорошо; другой кромсал людей на части. Один заботился о своем здоровье; другому на собственное здоровье и благополучие было наплевать. Один Скотт был заботливым мужем и любящим отцом; другой — жену угнетал, а дочь преследовал нескончаемыми нотациями».

Шейла, впрочем, не жалуется. Ей меньше всего хочется изобразить любимого человека пьяницей и тираном или, наоборот, несчастным, больным, изверившимся и всеми брошенным стариком, страдающим туберкулезом и хронической бессонницей, а себя — лишь сиделкой при нем. Меньше всего хочется, чтобы подумали, будто она сошлась со Скоттом из жалости. Итог ее воспоминаний о Фицджеральде сводится к одной, довольно банальной, типично «мемуарной» мысли: жилось с ним трудно, но я благодарна судьбе.

Жилось с ним, и правда, нелегко. Напивался по любому поводу. Нелады со сценарием или с соавторами — пьет; приезжает в Лос-Анджелес 38-летняя Джиневра Кинг, к тому времени жена мультимиллионера, — тоже пьет: старая любовь не ржавеет. О чем, кстати сказать, свидетельствует и рассказ тех лет «Три часа между рейсами», где герой, Дональд Плант, сравнивает свою юношескую любовь с засевшей в сердце «здоровенной занозой». Поссорился со Скотти — опять же пьет. А напившись, превращается в зверя: сквернословит, распускает руки, ругает всех вокруг, Шейлу в первую очередь, последними словами, набрасывается с кулаками на коридорного в отеле, срывает вешалки и зеркала, швыряет об стену посуду, лезет в драку, идет купаться прямо в одежде. Или превозносит свое прошлое, выставляет напоказ свои пьяные подвиги, во всеуслышание хвастается своими любовными победами (к слову сказать, немногочисленными). Или вдруг заявит, что с Зельдой разводится и на Шейле женится: «Я к тебе навсегда!» Или потребует от Шейлы признаться ему, сколько у нее было любовников. И узнав, что не меньше десяти, схватит из ревности ее фотографию и на обратной стороне в сердцах напишет: «Портрет проститутки». Когда Фицджеральд умрет, Шейла обнаружит эту фотографию в ящике его письменного стола.

Уже через месяц после знакомства Фицджеральд решил сопроводить Шейлу в Чикаго, где она должна была участвовать в радиошоу с рассказом о голливудских звездах. Радиорассказ всем был хорош — если не считать британского акцента рассказчицы. То же, что планировалось как двухдневный «медовый месяц», обернулось сущим кошмаром. Началось с бутылки джина, прихваченной Скоттом в самолет, и, как у него издавна водилось, — с «неформального» общения с пассажирами, которым быстро напившийся «молодожен» не преминул сообщить, кто он такой, как знаменит и сколько зарабатывает. А также — коронный номер! — принялся допытываться у совершенно незнакомых людей, что собой представляют и чем занимаются они; подобного рода «вечер вопросов и ответов» затянулся: в конце 1930-х в Чикаго из Лос-Анджелеса летели часов двадцать, не меньше. В «Последнем магнате» Фицджеральд вполне узнаваемо набросал свой автопортрет в самолете: «Пьяный сел прямее, вид у него был жуткий, но черты проглядывали симпатичные…» За первой «порцией» спиртного последовало еще несколько: сначала под горячую руку Скотта попал спонсор Шейлы, который встретил ее в аэропорту, чтобы везти на радио. Спонсору, как видно, досталось крепко, и с Шейлой случилась истерика; будут истерики и в дальнейшем. Она каталась по полу в их номере и кричала: «Ты меня опозорил! Ненавижу тебя! Не хочу тебя больше видеть!» Когда же подруга пришла в себя и отбыла на радио, Скотт сначала пил в полном одиночестве, а потом — с уже известным нам редактором «Эсквайра» Арнольдом Гингричем. Отличный собутыльник, Гингрич был вдобавок еще и нужным знакомым: в конце 1930-х, как мы помним, большинство своих рассказов (семнадцать из двадцати трех) Фицджеральд печатает уже не в старом, добром «Пост», а в «Эсквайре». Когда Шейла вернулась в отель, «нужный» собутыльник куда-то подевался, Скотт же был мертвецки пьян, и пришлось менять билет на более поздний рейс: Фицджеральда, пока не протрезвеет, не пускали в здание аэропорта, и они с Шейлой вынуждены были пять часов просидеть в такси.

Начало было положено. После возвращения Шейла заявила было, что уезжает в Нью-Йорк к своему бывшему другу, однако Фицджеральд к такому повороту событий был готов. «Если к нему уедешь, меня здесь не будет, — заявил он подруге. — Я убью себя, если ты меня бросишь». Не бросила, сменила гнев на милость, а может быть, просто испугалась: а вдруг действительно убьет, чего не сделаешь в пьяном виде… А между тем чикагский эпизод был в их совместной жизни лишь «разминкой».

Еще две истории могли кончиться для отходчивой подруги куда хуже. Обе связаны с огнестрельным оружием. В первый раз это было в апреле 1939 года, Шейла обнаружила у Скотта в ящике стола пистолет, отказалась ему его вернуть, он в пьяном бешенстве пистолет у нее вырвал и вдобавок ее избил (как он бивал некогда Зельду), за что получил: «Забирай свой пистолет! Можешь себя застрелить, мне плевать, ты все равно ни на что не годен! Не за тем я столько лет выбиралась из канавы, чтобы тратить себя на такую пьянь, как ты!» На следующий день, немного успокоившись, Шейла позвонила ему, и секретарша Скотта Фрэнсис Кролл ледяным тоном сообщила, что Скотт уехал на Восточное побережье к жене и вернется не раньше, чем через две недели.