Олег Лекманов - Осип Мандельштам: ворованный воздух. Биография

Непосредственным подтекстом второй – третьей строф этого стихотворения, возможно, послужило произнесенное в декабре 1936 года «Заключительное слово Народного Комиссара Обороны маршала Советского Союза К.Е. Ворошилова на Всесоюзном совещании жен командного и начальствующего состава Рабоче-крестьянской Красной армии» в Кремле: «Ваша оборонная работа, товарищи, дорога́, и мы ее высоко ценим потому, что вы облегчаете жизнь, деятельность, напряженную работу ваших мужей, отцов и братьев. Чем больше и лучше вы будете заниматься общественной и непосредственно оборонной работой, тем легче будет нашим командирам и начальникам делать свое непосредственное дело – повышать боевую подготовку Красной армии, тем легче будет им готовиться к тому, чтобы в нужную минуту выйти против врага во всеоружии, выставить против него могучую силу, не только физически и технически хорошо сколоченную, но также и духовно по-сталински подготовленную» [984].

Советских поэтов и прозаиков больше писать о надвигающейся войне призвала Вера Инбер в своем выступлении на Общемосковском собрании писателей 1 февраля 1937 года: «В чем заключается наша задача, задача советской литературы? Превратить всю нашу литературу в оборонную секцию, озабоченную тематикой будущей войны. Сейчас, перед лицом грозной военной опасности, надвигающейся извне, мы, писатели, должны сделать всю литературу оборонной. Мы должны много, действенно и сильно писать о войне» [985].

17 февраля сходный заказ всем советским литераторам сделал В. Ставский в своем выступлении на специально созванном собрании оборонных писателей. «Вчера в Москве открылось совещание актива писателей-оборонников, работающих над произведениями о Красной армии… – писала 18 февраля “Правда”. – Во вступительном слове тов. Ставский говорил о большом значении оборонной литературы, особенно теперь, в период бешеной подготовки империалистов к войне против СССР» [986].

В этом же номере «Правды» был приведен пример удачного и оперативного исполнения социального заказа, спущенного сверху советским писателям. Газета поместила рецензию Б. Резникова на постановку пьесы В. Киршона «Большой день» в Центральном театре Красной Армии: «Новая пьеса В. Киршона написана на очень серьезную и актуальную тему. В этом – первое, но не единственное ее достоинство. В “Большом дне” речь идет о советской авиации. Наши славные летчики являются действующими лицами пьесы. Киршона интересует в данном случае не только среда летчиков, их жизнь и быт, хотя с этого и начинается пьеса. Он хочет заглянуть вперед, показать тот страшный для наших врагов момент, когда они попытаются напасть на Советский Союз. Тогда, говорит пьеса, наступит Большой день расплаты с поджигателями войны» [987].

23 февраля 1937 года, в день Красной армии, редакционные статьи о скорой войне с буржуазным агрессором напечатали на своих первых страницах все советские газеты (Мандельштам, напомним, сделал для «Московского комсомольца» «громадный монтаж о Кр<���асной> армии (23 февраля)» (IV: 134) еще в 1930 году).

А 26 февраля «Правда» опубликовала отчет об очередном Пленуме правления Союза писателей, где сообщалось, что делегатам был роздан «Полевой устав Красной армии, вводную главу которого писал лично нарком тов. К.Е. Ворошилов» [988].

Мандельштам не остался в стороне от движения «писателей-оборонников». 1 марта 1937 датирован его первый подступ к грандиозным «Стихам о неизвестном солдате».

Современники поэта хорошо помнили то страшное и символическое впечатление, которое на все человечество произвело появление в небе аэропланов в годы Первой мировой войны. Теперь и Небо воспринималось не как утешитель и свидетель, а как активный участник кровопролитных сражений. Соответственно, новый смысл в мандельштамовских «Стихах о неизвестном солдате» обрела привычная для описания войны метафора Апокалипсиса – кары Неба человечеству за его грехи.

Попробуем теперь построфно откомментировать одно из главных мандельштамовских стихотворений.

Под «воздухом» здесь, очевидно, подразумевается небо в двух его воплощениях: а) небо над полем битвы со стучащим «сердцем» – военным аэропланом в эпицентре (в которое, возможно, целится дальнобойное орудие, и которое само может выступить в роли дальнобойного орудия) и: б) небо («воздушный океан»), заполняющее собой окопы и землянки (в землянках, в отличие от обыкновенных домов, нет окон, поэтому и небесное «вещество» изображается у Мандельштама «без окна»).

Почему окопный «воздух» тоже описывается как небо? Потому что смерть теперь правит бал и на небе, и на земле, и под землей, следовательно, разница между «воздухом» над землей и под землей утрачивается. Соответственно, оба неба призываются в свидетели на грядущем Страшном суде (сравните идиому: «Призываю небо в свидетели!»).

«Судебная» тема развивается. Картина дополняется образом звезд-доносчиц («изветливы» от «навет»). Доносят они Богу на небо, которое раньше выступало в роли «судьи» над воюющими людьми или величественного «свидетеля» кровопролитных битв (ср., например, соответствующие сцены «Войны и мира»), а теперь само оказалось втянутым в мясорубку войны и потому «осуждается».

Начнем с попытки объяснения 3–4 строк этой строфы: словосочетание «клин боевой» наводит на мысль, что «крестики», метящие воздушный «океан» – это аэропланы с деревянными («лесистыми») крыльями и фрагментами корпуса. Но «лесистые крестики» – это, без сомнения, и деревянные могильные кресты. Таким образом, небо и земля как место гибели и даже возможного упокоения сражающихся солдат вновь и уже более явственно предстают в стихотворении отраженными друг в друге (еще более прямо об этом будет сказано в V строфе). Если принять эту интерпретацию, то «дождь» из первой строки третьей строфы без насилия над текстом превратится в «неприветливого сеятеля» сбрасываемых с аэроплана бомб, без разбора дарующих свою страшную «безымянную манну» находящимся внизу солдатам. Тогда эпитет «безымянная» (смерть) из второй строки этой строфы встает в один ряд с эпитетом «неизвестный» (солдат) из заглавия всего стихотворения.