Модест Корф - Записки

Повторяя давнишние эпиграммы Пушкина на нового министра, забавники наши сочиняли и свежие, немного переиначивая для того его фамилию. Они называли его вместо Шихматов — Шахматов и говорили, что с назначением его и министерству, и самому просвещению в России дан не только шах, но и мат.

Другие, припоминая прежние литературные труды князя, его опыты духовных стихотворений, оды, академические речи и проч., отличавшиеся всегда строгим классицизмом и бездарностью, злорадостно припоминали, как все это отделывалось в журналах двадцатых годов, когда ни критикам, ни цензорам, конечно, не могло даже и присниться, что сочинитель станет некогда во главе русского просвещения и высшим начальником последних.

Наконец, среди этих насмешек, эпиграмм и общего хохота, всегда столь опасных в самодержавном правительстве, где подданные привыкли верить и должны верить в непогрешимость монарха, выборы последнего времени, так мало удовлетворявшие ожиданиям, приводили на память людям более серьезным достопамятные слова, сказанные некогда Сперанским Александру I.

— Не одним разумом, но более силою воображения действует правительство на страсти народные и владычествует ими. Доколе сила воображения поддерживает почести и места в надлежащей высоте, дотоле они сопровождаются уважением; но как скоро, по стечению обстоятельств или вследствие неудачных выборов, сила сия их оставит, так скоро и уважение исчезает.

Впоследствии мне сделалось известным обстоятельство, послужившее непосредственным поводом к назначению князя Шихматова министром. В продолжение управления своего министерством в качестве товарища, он представил государю записку о необходимости преобразовать преподавание в наших университетах таким образом, чтобы впредь все положения и выводы науки были основываемы не на умствованиях, а на религиозных истинах, в связи с богословием. Государю так понравилась эта мысль, что он призвал перед себя сочинителя записки, и Шихматов устным развитием своего предложения до того успел удовольствовать августейшего своего слушателя, что немедленно по его выходе государь сказал присутствовавшему при докладе цесаревичу:

— Чего же нам искать еще министра просвещения? Вот он найден.

Император Николай, несмотря на все моральное свое величие, был — смертный и, следственно, не чужд человеческих ошибок. Управление Шихматова доказало, что можно быть хорошим казуистом, не будучи государственным человеком; что хороший начальник отделения не есть еще непременно хороший министр, и что мало быть до некоторой степени ученым и писателем, чтобы заведовать и направлять делом общественного просвещения в такой державе, какова Россия.

Случайное обстоятельство послужило поводом к тому, что Императорская публичная библиотека, принадлежавшая около сорока лет к министерству народного просвещения, вдруг, высочайшим указом 7 февраля 1850 года, причислена к составу министерства Императорского двора. Упомянутое обстоятельство заключалось в том, что я, в чине тайного советника, имел три года старшинства перед князем Шихматовым, и государь, до сведения которого это дошло, признал неудобным, чтобы старший в чине состоял под начальством младшего. С этих пор Публичная библиотека освободилась от всех бюрократических препон и приобрела все удобство к полезным в ней преобразованиям, потому что для министра Императорского двора не было в то время (так же, как и теперь) никаких посредствующих инстанций, и князь Волконский видел императора Николая всякий день, даже и по несколько раз в день. Таким образом, случайный вопрос чиновного старшинства проложил этому установлению, не только общеполезному, но и принадлежащему к числу памятников народной славы, новый путь к преуспеянию и дал все средства воззвать его из прежней полудремоты к новой плодотворной жизни.

На казенном заводе ведомства министерства финансов был выстроен новый пароход в 80 сил. Министр финансов, донося о том государю, испрашивал разрешения: кому сдать пароход и как его назвать? Последовала резолюция: «Сдать князю Меншикову, для присоединения к составу Балтийского флота, а назвать — «Граф Вронченко»». Разумеется, что Вронченко пришел в восторг от такого нового знака монаршей милости; но посереди рассказов о том приближенным, вдруг на его морщинистый лоб набежало облако заботы.

— Одна беда: пароход поступит к Меншикову, и он верно уже выдумает тут какую-нибудь колкую шутку на мой счет…

И пошли рассуждения о том, что мог бы сочинить Меншиков при этом случае.

— Чего доброго, — заметил кто-то из близких, пользуясь веселым расположением духа своего начальника, — ведь его станет и на то, чтоб сказать, что на «Графе Вронченко» далеко не уедешь.

— Бесподобно, — подхватил обрадованный граф, — лучше и Меншикову ничего не выдумать, а чтоб он этим не воспользовался, так я его предварю и сам стану всем рассказывать.

На открывшийся пост — генерал-губернатора Виленского, Гродненского, Минского и Ковенского был назначен, совершенно неожиданно для всех, генерал-адъютант И. Г. Бибиков, всю свою жизнь состоявший при великом князе Михаиле Павловиче, но никогда не имевший в своем управлении никакой отдельной части и совершенно чуждый гражданским делам. Явясь благодарить государя, он счел долгом вперед призвать на себя его снисхождение, если по малоопытности своей будет впадать в ошибки.

— Э, братец, — отвечал государь, — кто же из нас в этом не грешен! Я сам не раз ошибался, вероятно, ошибаюсь нередко теперь и, верно, буду ошибаться и впредь; за непреднамеренные ошибки я никогда не взыщу.

В заседании Государственного Совета 10 апреля все были изумлены при объявлении совершенно неожиданного указа об увольнении от службы члена Совета графа Замойского. Никто не знал и не умел объяснить себе причины такой внезапной немилости, и спустя лишь несколько дней я узнал ее от князя Чернышева. При вступлении последнего в должность председателя Совета он в представленном ему списке членов тотчас обратил внимание на Замойского, который лет уже более пятнадцати не бывал в Петербурге и постоянно жил за границею.

Князь доложил о сем государю, который повелел отсрочить Замойскому отпуск в последний раз еще на год. Этот год прошел, и о Замойском не имелось никакой вести. Вследствие того поднесены были на выбор два проекта указов; один: «Повелеваем уволить вовсе от службы», другой: «Всемилостивейше повелеваем», и государь подписал последний — тот, который мы слышали в Совете.

По спискам, Замойский имел Александровскую ленту еще с 1815 года, Андреевскую же с 1825 года, а вслед за усмирением Польши пожалован был вдруг в действительные тайные советники, в члены Государственного Совета и алмазами к Андреевскому ордену; но после, кажется, против него возникли какие-то подозрения или сомнения.