Модест Корф - Записки

Под конец царствования императора Николая, частью от болезненного состояния императрицы, частью же от увеличившегося в нем самом с летами нерасположения к представительности, то, что называется при нашем дворе большими выходами, т. е. церемониальные шествия в придворный собор, бывавшие в прежнее время раз двенадцать и более в году, становились постепенно все реже и назначались, напоследок, кроме каких-нибудь особенных придворных церемоний (крестин, бракосочетаний и проч.) уже только в Пасху, в Рождество и в праздник Богоявления. Так и 6 декабря 1851 года, в день тезоименитства государя, все ограничилось одним лишь выходом в малую дворцовую церковь, в которую приглашалась всегда военная свита, а из числа прочих особ являлись без зова только некоторые из членов Государственного Совета и из других приближенных. После обедни государь, сказав несколько слов старшим членам Совета, обошел быстро остальных и, остановясь передо мною, стоявшим одним из последних, протянул мне руку и сказал:

— А я к тебе опять с челобитною: за двух последних, понимаешь? Надеюсь, что ты, из дружбы ко мне, и в этот раз не откажешь. — И он пошел так скоро далее, что я мог только поклониться, не успев ничего выговорить.

Между тем, мне нетрудно было понять, к чему относились эти мимолетные слова, так как еще накануне управлявший воспитанием великих князей Николая и Михаила Николаевичей генерал-адъютант Философов предварил меня об отзыве государя, что и им уже пора бы начать свои занятия по законоведению и что он сам меня о том попросит. Вследствие того, возвратясь домой, я написал записку, в которой, изъявив благоговейную готовность сделаться, по силам, достойным вновь явленного мне знака монаршего доверия, испрашивал разрешение, должны ли занятия с великими князьями иметь то же содержание и тот же объем, какие предначертаны были его величеством для бесед моих с старшим их братом?

Записка эта возвратилась со следующею надписью: «Душевно благодарю; желаю, чтоб занятия ваши были совершенно наподобие бывших с Константином Николаевичем, хотя предваряю, что младшие братья не столь еще приготовлены, как был он».

Великие князья Николай и Михаил Николаевичи были воспитаны и ведены, как и все дети императора Николая, в самой патриархальной простоте. Половина их в Зимнем дворце, в конце известного большого коридора, возле самой маленькой передней, всего из трех комнат: залы, которая была вместе бильярдною, гостиною и даже столовою (для завтраков, потому что обедали великие князья вместе с августейшими своими родителями); спальни, где стояли почти рядом, имея какую-нибудь сажень между собою, головами к стене, две низенькие и узенькие походные кровати, и где на диване постоянно спал при них многие годы помощник Философова, дальний мой родственник, теперь генерал-адъютант, барон Корф; наконец учебной, где вдоль всех стен размещена была библиотека. Большою залою, примыкавшею к учебной и посреди которой стояла огромная модель корабля [259] В этой зале прежде, при императоре Александре I и в первые годы царствования его преемника, собирался Государственный Совет, переведенный впоследствии в Эрмитаж. , они располагали только в случае чрезвычайных и более многочисленных приемов. Когда начались мои занятия с ними, я при одной из наших бесед чувствовал себя не совсем здоровым и жаловался на лихорадочный озноб.

— Советую вам, — сказал Михаил Николаевич, — напиться на ночь горячего чаю и хорошенько укрыться шинелью.

Этот совет укрыться шинелью содержал в себе целую историю их спартанского воспитания!

22 декабря за столом у государя присутствовали, сверх цесаревича и его супруги и двух младших братьев, генерал-адъютант граф Пален, обер-шенк граф Виельгорский и я.

— Ну, — сказал государь, подойдя перед обедом ко мне первому, — я, кажется, испытываю твое терпение до конца (намек на новых моих учеников); но за то, уже вперед, огромное тебе спасибо.

За несколько дней перед сим цесаревич и супруга его осчастливили своим посещением обновленную мною Публичную библиотеку и остались всем очень довольны. Как только сели за стол, государь сказал:

— Я слышу от детей, что ты сделал из библиотеки просто чудеса, и кругом виноват, что еще не побывал у тебя; но если б ты знал, как в конце года я завален… Постараюсь, впрочем, скоро исправить свою вину [260] Государь действительно удостоил библиотеку своим посещением 13 декабря 1852 года. . Виноват еще и в том, что отнял у тебя твои хорошенькие рукописи, с которыми свиделся, впрочем, в Эрмитаже, как с старыми знакомыми: представь, что они мне памятны, почти совестно сказать, еще с 1805 года, когда их привез Дубровский! Правда, что в тогдашние мои лета они немного доставляли мне удовольствия… Зато я велел передать тебе из Эрмитажа разные другие рукописи и пропасть книг. Надо же нам, наконец, согласиться в цели. Эрмитажная библиотека есть, в моем понятии, семейная, и потому в ней должно быть то, что может понадобиться мне или моей семье; все прочее, вся латынь, все ученое следует в Публичную библиотеку, где будет гораздо полезнее. При том оба заведения состоят теперь в одном главном ведомстве, и все нужное Эрмитажу можно будет тотчас получать из библиотеки.

Далее государь говорил еще о торфяном ее отоплении и прибавил, что запах от него заносится даже в Караванную; хвалил мысль мою иметь во внутренних лестницах деревянные ступени, потому что, в случае пожара, их можно тотчас отломать, а железные так накаляются, что становятся хуже деревянных; рассуждал, тоже с похвалою, о произведенном нами перемещении всех печей в подвалы, о вновь устроенных вертящихся витринах и проч.; словом, изъяснялся обо всех сделанных у нас улучшениях, как бы сам их осматривал, очевидно по рассказам его сыновей. Но когда я упомянул, что во всем этом гораздо более заслуги со стороны моего помощника князя Одоевского с архитектором Собольщиковым, которыми все главное сделано во время заграничной моей поездки, то он замял мои слова и, как бы не расслышав их, переменил предмет разговора. Было также говорено об известной московской коллекции старопечатных книг Карабанова, именно около этого времени перешедшей, после смерти ее владельца, в руки правительства, и об еще более известном московском же «Древлехранилище» Погодина, о котором в особенности цесаревна отзывалась с чрезвычайным уважением.

— Уполномочиваю тебя, — сказал мне государь, — если Погодин расположится продать свое собрание, при жизни или после смерти, войти с ним в условия для его приобретения в казну. Всегда желательнее, для самого сбережения таких коллекций, чтобы они оставались в руках правительства, а не частных людей [261] После многих переговоров собрание Погодина было куплено осенью 1852 года, за 150 тыс. руб. серебром. .