Модест Корф - Записки

Оба преобразователя Закавказья уехали к своему назначению в начале лета 1840 года, Головин несколько прежде Гана. Последний окружил себя целым легионом молодых людей из самых аристократических и сильных наших фамилий, отправлявшихся при нем учиться, но более еще — заимствоваться его счастьем.

Сначала все шло в добром порядке и под личиною наружного согласия. Ган действовал с обыкновенной своею ловкостью и изворотливостью, а Головин — с робостью человека неопытного, малосведущего и притом неуверенного в своем положении. Новое образование введено было к назначенному сроку (1 января 1841 года) во всех частях и на всем пространстве края. Донося непрестанно о том, «с какой радостью и с каким единодушным восторгом» жители принимают даруемое им новое устройство, Ган в январе 1841 года прислал наконец нарочного с представлением, не благоугодно ли будет государю дозволить предстать пред себя особой депутации от сих жителей, для принесения благоговейной их благодарности. Император Николай вообще не жаловал подобных изъявлений; но, по живому участию в судьбах Закавказья, принял ходатайство Гана особенно милостиво и велел отвечать, что, допуская такую депутацию в виде изъятия на сей только раз, будет ее ожидать. Она, действительно, прибыла, и составлявшие ее лица были награждены чинами и орденами.

Сам барон Ган, окончив свое поручение, воротился в Петербург в мае 1841 года и недолго ожидал нового воздания: в следующем июне, опять прежде окончательного рассмотрения его действий, он получил Александровскую ленту, а в октябре — «во внимание к оказанным им по устройству Закавказского края услугам» — 35 тыс. руб. серебром на уплату долгов.

В том же октябре государь соизволил на доклад князя Васильчикова о помещении нового нашего члена в департамент законов, но отозвался при этом, что он, то есть Ган, может статься, вскоре опять понадобится для посылки за Кавказ. Неделю спустя сам Ган объяснил мне то, что казалось в этом отзыве загадочным. Ему предложено было, через Чернышева, место генерал-губернатора за Кавказом, но в подчинении главноуправляющему Головину. Цель этого назначения, по личным качествам Головина, понять было нетрудно: не желали его сменять, но между тем не могли оставить без пестуна.

Ган, однако, стремился совсем к другому: ему хотелось сделаться не блюстителем над Головиным, а, с переменою фрака на военный мундир, полным его преемником, — замысел, которого он не открывал никому прямо, но на который намекал всеми своими поступками, нередко и словами. Посему естественно было, что он не мог принять упомянутого предложения, не мог, впрочем, и по разным другим причинам, именно: что он член Совета, а Головин нет; что роли их в таком случае слишком переменились бы сравнительно с прежними; наконец, что в случае личностей между ними в руках Головина как начальника была бы вся нападательная сила, или Гану пришлось бы играть роль доносчика.

Этих причин, разумеется, нельзя было высказать в официальном отзыве, но Ган передал их Чернышеву конфиденциально, а между тем письменно отвечал, что готов принять всякую, даже самую подчиненную должность, какую его величеству благоугодно будет на него возложить, с тем лишь одним условием, чтобы, при отсутствии власти и при зависимости от другого лица, на нем не лежало уже и ответственности. Этим, по докладу Чернышева, и окончилось означенное предположение. Ган остался в Петербурге членом Государственного Совета, а Головин — на месте в Закавказье, предоставленный самому себе.

Но дело Закавказья и судьбы прикосновенных к нему лиц отнюдь еще сим не окончились. Новое образование совсем не произвело в крае того единодушного восторга, о котором прежде свидетельствовал Ган и представителями которого явились сюда депутаты. Многое на деле оказалось не соответствующим местным нуждам, даже невозможным в исполнении; другое, противное нравам и навыкам жителей, возбудило ропот, недоразумения, вящие неустройства; партия приверженцев старого порядка полагала всемерные преграды введению нового, частью из личных видов; определенные после преобразования чиновники выказались, по большей мере, или неспособными, или безнравственными; народу, лишенному прежней быстрой азиатской расправы, опутанному неизвестными и чуждыми ему формами, подверженному новым притеснениям, стало еще хуже и тяжелее, чем когда-либо; наконец, Головин, нерешительный, слабый, игралище партий, вместо энергического рассекателя Гордиевых узлов являлся везде или орудием чужих страстей, или бездейственным зрителем.

С другой стороны, сам Ган, в бытность свою на местах, тщеславною своей надменностью возбудил против себя все умы и не оставил по себе никакой хорошей памяти. Многое, в чем, может статься, он и не был совсем виноват, стали слагать на него, а неприязнь к лицу распространилась и на исшедшие от него распоряжения. Прежнее пребывание его за Кавказом не обошлось и без разных неприятных личностей с Головиным: они при расставании окончились, правда, наружной мировой, но Головин никогда не мог забыть, что Ган отправлен был при нем в качестве пестуна, и вскоре после его отъезда, подстрекаемый еще и другими, явно поднял забрало.

Начались сплетни, секретные и гласные доносы, официальные протесты, и впоследствии нарекания сии сделались обоюдными, потому что Ган, в защиту свою, естественно, стал обвинять Головина. Все эти жалобы, слухи, изветы, при явной безуспешности нового гражданского порядка за Кавказом и при неудаче, сверх того, военных там действий, не могли не обратить на себя тревожного внимания государя, а к этому присоединилось еще одно обстоятельство, маловажное само по себе, но неприятно совпадавшее с прочими поводами к обвинениям. В иностранных журналах стали вдруг появляться самые невыгодные статьи о Закавказье молодого французского путешественника, графа Сюзанне (Suzannet). Получив из Петербурга, при поездке его на Кавказ, рекомендательные письма и быв принят там многими, как любознательный иностранец, с неосторожной доверчивостью, он имел низость разгласить потом, перед лицом целой Европы, все откровенные разговоры с ним жителей и местных начальников, назвав каждого поименно [132] Эти рассеянные по журналу статьи появились потом и отдельной книгою, вышедшей в Париже в 1846 году, под заглавием: «Souvenirs de voyage. Les provinces du Caucase». .

Тут, в числе прочего, нашлось многое к предосуждению — правое и неправое — и о Головине, и о Гане, и о новом образовании края, и о военных наших действиях, и проч. Словом, все домашние коммеражи и неладицы вышли наружу и обличили много такого, до чего нельзя было бы дойти формальными путями. После всего этого в совокупности высшему правительству не оставалось иного, как принять самые энергические меры, а для принятия их удостовериться сперва в истинном свойстве и положении вещей. В заботливой попечительности своей государь покушался было снова ехать сам за Кавказ; но, быв остановлен в том предстоявшим празднеством серебряной его свадьбы и ожиданным прибытием прусского короля, предназначил к сей поездке вместо себя князя Чернышева как председателя Закавказского комитета и статс-секретаря Позена как главного редактора всех новых положений. Первому, с большими уполномочиями, вверены были обследование военной части и высший обзор всего управления; последнему — подробная ревизия собственно гражданского устройства. Позен уехал вперед, в конце февраля, а Чернышев позже, 2 апреля 1842 года.