Елена Клепикова - Быть Иосифом Бродским. Апофеоз одиночества

Каково тебе коротать вечность с антисемитом? Но и ему повезло: подложили в соседи жида. Сочувствую обоим. Или вам там теперь без разницы? Ищут могилу Эзры, натыкаются на тебя. Редко когда наоборот.

Народная тропа не то чтобы заросла, но любителей поэзии – поэтов тем более! – осталось так мало, не все ли равно, кому из мертвых достанутся живые цветы. На твое 75-летие собралось здесь несколько заговорщиков, меня включая: выпили кьянти и граппы в твой помин, даром через проход мраморный стол стоит – надгробная плита о четырех лапах британскому послу в Венеции сэру Артуру Кларку.

А где лягу я? В отличие от тебя, мне – по фигу. Нервы на пределе, щитовидка вспухла, биопсию вот взяли, но от химиотерапии – решено! – откажусь: зачем продлевать жизнь? Жизнь ныне еще в меньшей цене, чем в твои времена.

Мне теперь столько, сколько было тебе, когда ты рухнул на пороге своей комнаты, разбив очки. Молодая красивая вдова, лепечущая сирота с траурно опущенными губками, разноязыкие некрологи, венки, венки, венки. Ты лежишь в массивном, обитом медью гробу, сжав мертвой хваткой католический крест, который вряд ли когда держал в жизни. Я узнала о твоей смерти в городе, куда ты отправишься в посмертное путешествие через полтора года – по земле, по воздуху, по воде.

На вечное поселение.

Спор двух городов из-за твоих мощей был решен в пользу третьего.

Как сам возжелал – чтобы твои останки плавали в Лагуне:

– Умереть бы в Венеции. На худой конец, провести в ней остаток вечности…

Программа-максимум и программа-минимум.

Единственный из своего поколения, ты заглядывал за пределы своей жизни.

Слабо тебе заглянуть в обратном направлении? Из прошлого – в будущее? Или вы там заняты играми с вечностью, и мы для вас мелюзга, суета сует, никакого любопытства?

Почему из двух стран, где ты прожил две жизни, ты выбрал третью, переименовав в Скиталию, хотя скитальцем был в любой точке шарика, окромя одной шестой, а та, сжимаясь, как шагреневая кожа, без республик, без Кавказа, теряя Дальний Восток и Южную Сибирь, наверное, уже одна восьмая или девятая, я знаю?

– Не ленись – подсчитай, – опять слышу твой загробный голос.

Квота времени. Не буду.

Вся земля – Скиталия: для живых равно, что для мертвых.

Может, потому ты и любил Италию, что нигде не был так одинок?

То есть самим собой: бедуином, кочевником, скитальцем.

Скиталец в Скиталии.

Мечтал умереть в Венеции, боялся умереть в Питере (потому ни разу и не съездил), умер в Нью-Йорке.

Я с тобой говорила после твоей смерти, но ты был еще жив.

Ты умер в ночь с субботы на воскресенье, а я позвонила тебе в воскресенье утром.

Какое-то чувство во мне шевельнулось, проснулась чуть свет и – к телефону. Слышимость через океан никакая, впервые не узнала тебя – глухой, незнакомый, механический голос. Решила, шум атлантических волн, но ты сказал, гости шумят внизу, а ты наверху, у себя в каюте. Мы не общались несколько месяцев, разговор не клеился.

– Ну, как ты?

– Живой пока. Хотя полной уверенности нет. Сердце пошаливает.

Немного тружусь, немного помираю. Всего понемногу.

– А как насчет выступления в Ля Фениче? По городу уже расклеены афиши.

– Без меня, – и характерный твой горловой смешок.

Надежда свидеться с тобой в Венеции истаяла, как облако.

Стало вдруг тебя ужасно жалко:

– Как приеду – сразу к тебе, – пообещала я.

– По новому адресу.

До меня не сразу дошло.

– Привет Серениссиме. Мазл тов.

Твои последние слова.

До сих пор гложет.

Помню твой рассказ о звонке из Москвы:

– Понимаешь, детка, есть люди, которые не подозревают о смерти. Да что о смерти! О времени! О временных зонах. Одна дура из московского издательства разбудила среди ночи по абсолютному пустяку. Только заснул, накачавшись валерьяной и слипинг пиллс, а тут звонок. Спрашиваю, знает она который у нас час? – Одиннадцать часов утра, говорит. – Это у вас одиннадцать, а у нас, в Нью-Йорке? – И у вас одиннадцать. Ни тени сомнения! Послал ее подальше. То есть к Эйнштейну, дальше некуда, пусть старик разъяснит ей E=mc². А пока что сна ни в одном глазу. Да и сон на самом интересном месте. Все равно что прерванный акт, да?

Ладно, разница во времени. А как объяснить, что в тот же день увидела тебя с вапоретто? Ты медленно, задумавшись, шел по своей фондаменте дели инкурабили, такой родной и одинокий, я не могла обознаться, хотя говорила с тобой всего несколько часов назад, и ты был в своей чердак-каюте в Бруклине. Набережная неисцелимых! К тому времени ты был уже стопроцентный мертвяк по любому времени. Разница в пространстве?

Я тебя слышала и видела после твоей смерти, но как это объяснить?

Тогда я и села сочинять послание к тебе на тот свет, хоть и сбиваюсь иногда с «ты» на «он». Без разницы: ты – это я, я – это он, он – это ты. Цитирую тебя близко к тексту.

А ты почему молчишь? Не подашь знака оттуда? Предсмертная записка не в счет. Обещал! Говорил, что неистребимая страсть к писанию: даже на смертном одре – и за его пределы. Обязательно дам знать – было бы кому. Жди.

Так и не дождавшись, сама затеяла с тобой разговор. На предмет выяснения отношений. О том, что не успела при жизни. А ты все молчишь. Может, потому и нет оттуда вестей, что мертвым живые еще безразличней, чем мертвые живым?

Скоро узнаю.

Чему только меня не учили в детстве: музыке, танцам, стихосложению, рисованию, даже шахматам – не в коня корм. Единственное, что в жизни пригодилось, – это подаренный папой на мое 13-летие фотоаппарат «Зенит», а уже поэт подсказал мне объект: «крыши Петербурга», превратив хобби в приключение. Сколько чердаков и крыш мы с ним облазили в поисках удачного ракурса! Он – со своей камерой, я – со своей. Фотография была одним из его периферийных увлечений – наравне с музицированием и рисованием. Как-то меня изобразил – сходство схватывал, рука уверенная, линия виртуозная, но оригинального таланта лишен: рисунки под Пикассо и Кокто. То есть был одарен маргинально, чего бы ни касался, но гений воплотился исключительно в стихах. Больше всего любил рисовать автопортреты – то в лавровом, а то в терновом венке. По ним можно судить не о том, каким он был, но как воспринимал сам себя. И как подавал другим.

Когда я его щелкала – кривлялся и вставал в позу. Так ни одного натурального снимка и не вышло. Перед камерой он так же неестествен, как перед зеркалом. А застать его врасплох – ни разу. Ни одной нормальной фотографии – ни у меня, ни у других. До самого конца держал свой имидж под контролем, был на службе у себя пиарщиком. Вся его публичная жизнь – театр одного актера. А каким он был наедине с собой?