Елена Клепикова - Быть Иосифом Бродским. Апофеоз одиночества

Добилась чего хотела – снова ангина с искомой температурой. Меня с трудом отходили – думали рецидив, но я во всем сама призналась.

Тогда и стали разбираться в причинах лютой моей ненависти к школе, а разобравшись, порешили отвалить из отечества – одна из причин.

Однако именно в это время школа, наоборот, стала притягивать меня со страшной силой. Имя этой силы – одноклассник Артем. Короче, меня увезли в самый разгар любовного томления. Как я жалела, что не успела ему отдаться! Точнее – соблазнить и дефлорировать. Потому что девственником он был еще большим, чем я.

Пора, наконец, и свое имя открыть, а то все воробышек, птенчик, птичка, пигалица, малявка, козявка, ребенок, солнышко. Или оно уже где-то мелькнуло? Там, где плюс-минус одна буква – подхожу или не подхожу тебе в качестве герлы по имени? Назвать так вычурно свою дочь могли только мои насквозь пролитературенные парентс. Или это с твоей подсказки? По созвучию с твоей присухой-роковухой? С тебя станет! Еще одно подозрение: если не кровный отец, то крестный.

Единственная ассоциация с этим именем у русского человека – Арина Родионовна. А я и есть Арина Родионовна: коли папа Родик, Родя, то дочь пусть будет Арина. Не сомневаюсь, чья идея, хоть ты и отшучивался!

Что в имени тебе моем? А то, что само по себе это имя старит человека, не говоря уже о сниженном социальном статусе: во-первых – старушка, во-вторых – няня. Да еще крепостная! Не по этой ли причине мое задержавшееся детство? И девство. Пока не появился Артем, выступала в роли дуэньи при подружках. Одним словом – вуайеристка. По другую сторону стекла от настоящей жизни. Долго так продолжаться, сами понимаете, не могло, и если б не эмиграция…

Можно сказать и так: матримониально ты был дефлорирован еще раньше, чем я – физически.

Твоя женитьба была скоропалительной, для всех неожиданной, а для женщин твоего круга, даже тех, кто не имел никаких на тебя видов, – огорчительной и даже обидной. Тебе даже пеняли, что не сдержал обещания, данного в день своего 50-летия, решительно тогда отвергнув тост с пожеланием женитьбы и отцовства и словно бы подтвердив своим хроническим холостячеством название и концепцию юбилейного адреса, который опубликовал к твоему полувеку Володя Соловьев. «Апофеоз одиночества» назывался.

– Бог решил иначе: мне суждено умереть холостым. Писатель – одинокий путешественник, – сказал ты тогда.

А тут вдруг ни с того ни с сего:

– Участь моя решена, я женюсь, – явная цитата, а из кого – не знаю, и спросить больше некого. Не обращаться же к тебе туда по столь ничтожному поводу.

Папа, как только ты познакомил нас с Марией Соццани, прямо выложил, что женитьба оттянет всю твою творческую энергию, сославшись на князя Вяземского и на повесть Генри Джеймса «Урок мастера», которую я так и не смогла одолеть. Тоска зеленая!

– Счастья хочется, – хихикая, жалился ты. – Простого, как мычание. Самого что ни на есть банального. Что говорил Шатобриан, а повторял Пушкин? Что счастье можно найти лишь на проторенных дорогах. Или другой классик, из нелюбимых: все счастливые семьи похожи друг на друга, да? Вот я и хочу быть похожим на остальных. Устал бегать тавтологии и жить чистой метафизикой. Правы были физические менады, что разорвали метафизического Орфея. Страсть – это и есть физика, жизнь, реальность, а метафизика – это память, Орфея или моя, без разницы. Надоело выдрючиваться и куражиться.

– Надоело быть поэтом, – уточнила суровая мама.

– Женитьба – это отказ от метафизики в пользу физики, – сказала умная девочка я. – А у тебя хватит сил на физику?

– В том смысле, что я стар и хвор? Что у нашего брата поэта не бывает счастливых браков? Что поэт – эквивалент неблагополучия и катастрофы? В принципе, так и есть. Знаешь, как Чехов называл свою Лику, а она трахалась с кем ни попадя – от Левитана до Потапенко. Адская красавица. От нее исходил дух веселья, загула, скандала. Да нет, я о своей. Вот я и угробил полжизни на мою адскую красавицу. Пока не дошло: женщина – это черновик посвященного ей стихотворения. Хотя не женился из-за другой девы, но та и вовсе бля*ь, заглядывает все реже, ее поведение мы уже обсуждали. Я – человек, ничто человеческое мне не чуждо, хотя нечто и чуждо.

– А мы думали, ты Бог, – съязвила встревоженная мама. – В смысле демиург.

– Для слуг, жен и друзей великих людей не существует, – расширил ты афоризм-трюизм и с ходу выдал следующий: – Чем отличается великая гора от великого человека? Когда подходишь к горе, она становится все больше, а великий человек – все меньше. Привет предкам.

– И средь детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней ты, дядюшка, – вмешалась я в этот исторический разговор. – Гулливер оказался лилипутом.

– Молчи, ребенок! – повысила голос мама, срывая на мне обиду.

Даже если меж ними ничего, все равно жаль, когда женится твой чичисбей и принципиальный холостяк.

– Единственный дом, где меня обижают и унижают и где разбивается сердце поэта. Heartbreak house.

– Единственный дом, где тебе говорят правду.

– На кой мне она? Правда – хорошо, а счастье лучше.

И шмыгнул носом, утирая отсутствующую слезу. Суровый славянин, он слез не проливал.

– Она, конечно, твоя поклонница, – сказал папа.

– Ну и что? Почему поклонница не может быть любовницей!

– Женой, – поправил папа.

– А чем еще старая развалина, как я, может привлечь юную плоть?

– Ты ей ночи напролет будешь читать стихи?

На мою реплику никак не отреагировал.

– Настоящая любовь только за деньги. Дико звучит, но так. Или за славу. Что в условиях развитого или недоразвитого капитализма одно и то же. Там, где все продается, соответственно все покупается.

– И старческой любви позорней… – продолжала я. – Она антиквар?

На этот раз мама меня не одернула. Признать его старость – все равно что свою. Для своих лет она дай Бог, папа ее до сих пор девочкой величает (а кто тогда я?), хоть грачи улетели и вешние воды отошли.

Мучившая меня с детства загадка, объяснение которой пришло, когда меня все это уже не колышет: сношались или нет?

– А как насчет «Афродиты гробовой»? – ответил он цитатой на цитату. – Какие-то вещи начинаешь понимать под занавес. Вот, к примеру, Аксель Мунте описывает обезумевших от похоти людей в холерном Неаполе.

Опять сноска внутри текста.

Время от времени он открывал для себя нечто второстепенное и носился как с писаной торбой, противопоставляя общеизвестному. Начав читать и так и не дочитав «Человека без свойств» Музиля, провозгласил этого занудного господина выше трех других зануд – Пруста, Кафки и Джойса, вместе взятых, а модного у интеллигенции Томаса Манна пренебрежительно называл немчурой, изготовителем романов, человеком-вакуумом и считал, что тот останется в литературе только благодаря Михаилу Кузмину: