Елена Клепикова - Быть Иосифом Бродским. Апофеоз одиночества

Почему ее простил, а меня – нет? Своей судьбой ты перечеркнул мою. Я – сноска к твоей биографии. Одна из: иуда, яго, дантес – имя нарицательное без имени собственного. Если бы не тот клятый Новый год, когда мы всем чужие и все чужие нам? Ты должен был, поручая ее, обрезать мне яйца и назначить своим евнухом: я бы пошел на это. Тогда я еще не был макрофобом, которым стал благодаря тебе (а не юдофобом – ни в одном глазу!), и признавал твое главенство: евнух так евнух. Ты оставил мне яйца – я пустился во все тяжкие разврата. Тебе никогда не представить, каким девственником может быть развратник!

В отличие от тебя, я не был женолюбом и не стал женофобом. Нет, голубым я тоже не был, фрейдистский бред об измене и ревности тут ни при чем. Все сложнее. Даже если где-то на самом дне бессознанки и притаился страх, что у нас с тобой случится грех и единственный способ избежать его – трахнуть вместо тебя твою красавицу. Она стояла между нами, оттягивая твои силы – ты ее поставил на пьедестал, я сбросил вниз, доказав, что баба есть баба, курица не птица. Я открыл тебе глаза, в благодарность ты уничтожил меня.

В ту новогоднюю ночь были сожжены не только занавески, но и мосты. Не крепость взял (сама отдалась), а перешел Рубикон. Подключился к вашей электроцепи, и меня прошиб ток твоей страсти. Ты подзарядил ее, а потом меня. Я отнял вспаханное тобой поле и пропахал его заново, но ты перее* ее опять – по-своему. Твое мощное дикое необузданное всесокрушающее либидо – я чувствовал его змеиным кончиком своего члена, когда входил в нее вслед за тобой. Это был рай, но мусульманский, с одной-единственной гурией на двоих: она возвращалась каждый раз девственницей – от тебя ко мне, от меня к тебе. Дело случая: твой сын мог быть моим сыном. Когда она шла на аборт, никто не знал от кого. Война не на жизнь, а на смерть, поле сражения – баба: кто кого перее*ет. Я вошел не в нее, а в твою судьбу – через нее – навсегда, утратив свою собственную. Единственный из нашего квартета я отправился за тобой в Америку, где ты перекрыл мне кислородные пути – я был отвержен друзьями, женщинами, издателями. Порушенная судьба. Здесь, в Америке, я стал тем, чем ты был в России: пария, изгой, отщепенец. Я стал тобой. А кем стал ты, перестав быть собой?

Нобелевским лауреатом.

Женщина, вставшая промеж нас, соединила нас через свою промежность. Чья память сильнее – память *уя или память пиз*ы?

Я представлял тебя в ней и дико возбуждался, а ты? Мы входили в нее по очереди, ревнуя, досадуя и ненавидя-любя друг друга. Я чувствовал тебя в ней, а ты меня? Я побывал на твоем месте, ты побывал на моем месте. Ее тело знало твое тело, а теперь ее тело знало мое тело, наши с тобой тела соприкасались через ее тело, о эта чудная, упоительная посредница меж нами. В конце концов она догадалась что к чему, а ты? То, что должно было нас сблизить, разбросало в стороны. И все равно: я словил свой кайф, а ты? Горе, что я тебе принес, – источник высочайшего наслаждения для тебя. Ты смаковал несчастье, ты был счастлив в беде, любовное крушение – твоя цель и нирвана. Чем бы ты был без меня? Что ты без Катастрофы, как ты высокопарно окрестил то, что тогда произошло? Никто, ничто, ноль без палочки, пшик. А кто я? Свингер? Альфонс?

Жиголо? Чичисбей? Исполнитель вторых ролей? Роль Иуды? Пусть Иуда. Без Иуды нет Христа. Но и Христа нет, а есть два Иуды: я предал тебя, ты предал меня. Как отличить Горбунова от Горчакова? У нас одно назначение на земле. Да исполнятся сроки земные и смертные.

Мы сыграли с тобой в одном спектакле – тебе досталась слава, мне позор и лепра. Мы соавторы одной судьбы. Не ты с ней и не я с ней, а мы с тобой – двуспинное чудовище. Монстр о двух головах. Два пениса: один обрезанный, другой нет. Сиамские близнецы, не поделившие бабу. Ты так и не понял, что нам достаточно было одной. Два поэта с одним сердцем. Ты умер, а я жив. Я жив, потому что нельзя умереть дважды, а умер я в новогоднюю ночь, когда она подожгла занавески, и я сжег все корабли. Мне ничего не оставалось, как доиграть свою роль.

Теперь уже недолго осталось, но я доиграю до конца. Играю за нас обоих, ибо ты уже не игрок. Тебе не до наших земных игр, а ваши тамошние, что, азартней? Ты ревновал к живому, я ревную к мертвецу. Есть только один способ преодолеть тебя – стать тобой. Я играю все роли в этом моноспектакле: тебя, себя, Марину, Андрюшу. Я его любил как своего – какая разница? Ты заделал ей ребенка – для меня. Твой был мне роднее своего, которого у меня нет, потому что есть твой. То есть мой. Твой, мой – все равно чей. Собственность – это условность: на баб, на детей, на стихи. Родила от тебя, а могла от меня: у нас были равные шансы, мы оба е*ли ее с одной целью, сами того не сознавая. Я был более предусмотрителен, чем ты, но ты оказался более предусмотрителен, чем я. Ты ей оставил небольшой выбор: ребенок или аборт? Родила от тебя, но не тебе. Я возился с Андреем как со своим. Он и есть мой, потому что твой. Твоя женщина, твой ребенок – мои. Твои стихи – мои стихи. Но я написал их сам. Там твой портрет, ее портрет, мой портрет, наш семейный портрет с ребеночком у нас на коленях. Знаешь, труднее всего дается свой портрет. Даже у великих: автопортрет проигрывает на фоне портретной галереи. «Давид Копперфильд», например. Странно: изнутри выходит хуже, чем извне. Мнимость литперсонажей, которые автобиографичны по сути: я писал тебя, а вышел я. Ты узнаешь себя в моем автопортрете? Я узнаю тебя в твоем. Мы квиты: как пииты, как мужи, как родаки, как твари. Да: групповуха. Но не мanage à trios, а – мanage à quatre. Не трехугольник: четырехугольник.

Квартет. Квадрига. Квадратура круга. Нас было четверо еще когда нас было трое. Не только до его рождения, но и до зачатия, которое могло произойти в любое мгновение, от любого из нас. Я это чувствовал, ты – нет. По своему чудовищному эготизму – и эгоизму! И эгоцентризму! – ты не учел физический потенциал наших отношений. Ты был равнодушен ко всем, кроме себя. Еще до того, как он родился, ты сомневался, твой ли он. Ты ревновал к нему. Он отнял у тебя бабу: сначала чрево, потом грудь. То, что не принадлежало тебе единолично, теперь принадлежало единолично ему. Он был твоим, но мог быть моим и стал моим – в конце концов. Это ты стал бездетен, когда он родился, а не я. Сам сравни: что твои пять минут похоти по сравнению с часами ночных бдений у постели задыхающегося ребенка? Он часто и тяжело болел – вот-вот умрет. Дни и ночи напролет – мы с Мариной вырывали его оттуда, а он нырял обратно, мы снова брались за дело. Так кто же ему тогда настоящий отец – ты или я? Ты, бессознательно зачавший его, или я, отвоевавший его у смерти и давший вторую жизнь?

Какой это был несчастный ребенок! Он искал отца, как бэби ищет грудь. Ты был для него Осей: условие ваших свиданий. Дикость? Кто спорит: дикость! Кот Ося. У тебя был настоящий кот Ося, и у него ты был кот Ося. Ты мяучил с ним, как твой кот Ося с тобой. Это был твой эсператно: ты мяукал со своим котом, своими предками, своими бабами и друзьями, даже с врагами. Вот ты и с ним мяу. Он так привык к тому, что ты кот Ося, что не признал бы в тебе отца, даже если бы разрешили. Зато любого другого мужика, окромя тебя, называл папой, но с вопросительной интонацией, мучась и сомневаясь: папа? Хотели досадить тебе, а ранили его.