Вячеслав Лопатин - Суворов и Потемкин

А пока на дворе 1791 год, октябрь месяц. Всего три дня назад в Петербург пришло известие о смерти Потемкина. Это о нем коротенькая фраза в изложенном выше семейном письме: «Се человек... "образ мирских сует", беги от них мудрый!» Девять слов — отзыв на смерть человека, сыгравшего такую роль в его судьбе. Петрушевский приводит другой отзыв, дошедший в устном пересказе: «Великий человек и человек великий. Велик умом, велик и ростом: не походил на того высокого французского посла в Лондоне, о котором канцлер Бэкон сказал, что чердак обыкновенно плохо меблируют» [199]. Историк усмотрел в этих словах по-суворовски оригинальное признание ума покойного. Может быть.

Но сравним их с отзывом Румянцева, у которого действительно были сложные взаимоотношения с Потемкиным, и станет очевидным, что Суворов еще не остыл от «борьбы», в которую его вовлекли придворные интриганы. «Вечная тебе память, князь Григорий Александрович»,— сказал со слезами на глазах Румянцев, узнав о кончине Потемкина, и, заметив недоумение своих приближенных, прибавил: «Князь был мне соперником, может быть, даже неприятелем, но Россия лишилась Великого человека, а Отечество потеряло сына бессмертного по заслугам своим!» [200]. «Наконец, смерть избавила его от этого опасного врага,— утверждает фон Смитт в своей книге о Суворове. Но другие заботы и неприятности остались. Потемкин не был его единственным противником». «Когда же Потемкин умер,— вторит ему Петрушевский,— ревнивое чувство Суворова перешло значительною долею на Репнина, а по отношению к покойному утратило свою едкость... Позже всякоe горькое чувство к Потемкину в Суворове пропало и он старался вспоминать «одни его благодеяния». Зато явились другие недруги: жизнь и натура взяли свое» [201].

Но из писем Суворова Хвостову за июль-сентябрь 1791 г., видно, что еще до смерти Потемкина генерал-аншеф почувствовал, что согрешил, пойдя с неверными друзьями против своего благодетеля. Суворов пытается заглушить угрызения совести ссылками на вымышленные несправедливости Светлейшего: «Я дал Кинбурнский — затаен», — роняет он в одном из писем, «забыв» о своих признаниях Потемкину. Он разражается эпиграммой по адресу всесильного князя Тавриды:

Из автора «Росс в Измаиле»,— прибавляет Суворов, перебарщивая с конспирацией, потому что Хвостов строго предупрежден о тайне переписки, которая осуществляется курьерами, а не через почту. Но в тех же письмах прорывается уважение к Потемкину: «У П[латона] Александровича] [Зубова] длят, избирают время,— у Гет[ман] а все секунды»,.. «У вас одно, а у К[нязя] Г[ригория] Александровича] — 101 орудие», В письме от 8 августа, когда стало очевидным, что война победоносно окончена, Суворов с грустью оценивает свое незавидное положение — противника Потемкина: «Я легкий временщик и для него прах. Разве быть в так называемой «Его армии» помощником К[нязя] Н[иколая] Васильевича] Р[епнина]? Какое же было бы мне полномочие? Вогнавши меня во вторую ролю, шаг один до последней». И вдруг следует раздражительная тирада: «Здесь колебался К[нязь] Щотемкин], там [нязь] Н[иколай] Васильевич] Р[епнин] дал ему новые силы, так чтобы лутче вовсе не было бы Мачина!»

Трудно поверить, что это пишет Суворов, известный своим горячим патриотизмом. Лучше не было бы Мачинской победы, принесшей долгожданный мир измученной войной России, раз эта победа усилила Потемкина. Разве не очевидно, что Суворов, запутавшийся в придворных интригах, грешит против своего жизненного кредо — служить Родине. «Новые друзья» поспешили п фронт: сын графа Салтыкова вдруг отказался от помолвки с Наташей. «Почивает тут цель!» — сразу откликается Суворов, догадываясь, почему осторожный граф Николай Иванович не спешит породниться с человеком, слишком явно противопоставившим себя Потемкину, свалить которого не удалось.

«И с какими ж гусями... сей К [нязь] Г[ригорий] Александрович ] имеет дело. Всего больше я могу остаться между неба и земли. Я в счислении на юге и по обстоятельствам... легко исключусъ. В норде служу, но чужая команда не постоянная. Вот мое перспективное благосостояние!.. Разсмеется К [нязь] Г[ригорий] Александрович] П[отемкин].

Да, он проиграл, отступившись от «батюшки князя Григория Александровича». Упомянув Вертумна — древнеримского бога садов и огородов,— Суворов намекает на возможность отставки.

«Кто при дворе мне отзывается зложелательным? вопрошает он Хвостова 6 августа. — Надобно их имяна мне знать для ежевременных предосторожностей и чтоб не принять ель за сосну».

Он все же принял ель за сосну и проиграл.

Фон Смитт, впервые опубликовавший письма Суворова 1791 — 1792 гг. не сумел сделать правильных выводов. А выводы напрашиваются сами собой. Конфликт с Потемкиным носил односторонний характер. Повинен в нем был Суворов, позволивший вовлечь себя в борьбу придворных группировок. Впервые оказавшись в близости к правящим сферам, он не сумел разобраться в обстановке, забыв о том, что тайные и явные враги Потемкина не оыли его Суворова — доброжелателями. Нападки на Потемкина рисуют самого Суворова в невыгодном свете. Даже фон Смитт, упомянувши вскользь о несправедливости многих оценок Суворова тех дней, был вынужден объяснить их «затмением души в нравственном отношении». Алексеев заметил, что «письма эти — неумытая истина», здесь «гений подает руку простому человеку» с его слабостями, пристрастиями, заблуждениями. Не мог не отметить этого и Петрушевский. Но странное дело: все перечисленные историки, внимательно изучавшие переписку Суворова Хвостовым, усматривают несправедливость в оценках Суворовым Репнина, Салтыковых, но не Потемкина!

Возникает простой вопрос, на который биографы Суворова должны были дать простои ответ: легче ли стало служить Суворову после смерти Потемкина?.. Поскольку биографы молчат, предоставим слово документам и прежде всего самому Суворову.

Конец октября 1791 г. Суворов вдруг узнает, что в столице про него распускают слухи, будто он безжалостно эксплуатирует солдат, занятых на строительных работах. Солдаты якобы трудятся без специальной одежды и вконец истрепали мундирные вещи. «Перед выездом моим сюда осуждали в кампании невежды мою дисциплину и субординацию, полагая первую в кичливости, другую в трепете подчиненных,— пишет он статс-секретарю императрицы по военным делам Турчанинову,— Дивизия здешняя одета полковниками. Кроме исходящих сроков, я вижу много новых мундиров и донашивают старые... Прибавлю, что работные имеют теплую казенную одежду... Не похвально тем частным особам платить так мою службу и одолжают меня, чтоб я требовал удовольствия» [202].