Валерий Кичин - Людмила Гурченко. Танцующая в пустоте

В телевизионной биографии актрисы эта передача заняла особое место: как бы итог и одновременно – перелом, переход к чему-то новому, о чем пока можно было только догадываться. Или, точнее, возможность перехода. Все теперь зависело от того, сумеет ли само телевидение оценить потенциальные возможности нового для него «тихого» жанра.

Как мы теперь знаем, не сумело. Шли перестроечные восьмидесятые, страна снова рвалась к неопределенному будущему и снова первым делом сносила «до основанья» все свои постройки в неясной надежде что-то построить «затем». А вскоре поставит под сомнение и эту свою память: ей важно было задушить в себе «совок». Военные песни с их наивно-романтической сентиментальностью были, несомненно, «совковыми» и окончательно исчезли из эфиров.

По военным поколениям был нанесен еще один смертельный удар – уже из собственного тыла. Но это теперь мало кого волновало.

Новое время – новая ломка. На очередном витке исторической центрифуги весь СССР, со всеми своими реальностями и мифами, на глазах изумленного мира отлетел в вечность. Это произошло в одночасье – никто в тот момент и не осознал габаритов случившегося. Его не стало, как Атлантиды. Только Атлантида беззвучно спит под толщей вод, а СССР, как выяснилось чуть позже, погребен под слоями обломков. Среди обломков пытались рулить кораблем современности, теша свой мазохизм, его новые идеологи, а откуда-то из неразличимой уже глубины еще долго доносились голоса.

С уходом Людмилы Гурченко умолк еще один голос, когда-то электризовавший целую страну, а потом довольно долго пытавшийся ее образумить.

Она, например, так и не смогла привыкнуть к новым представлениям о том, что такое в жизни искусство, какова его роль. Согласиться с ними – тем более. Она, много раз познавшая на своем пути коварство совпартбоссов, к концу жизни все с большим вызовом говорила, что она последняя народная артистка СССР. И не могла смириться с наступившей эрой пофигизма.

Дело в том, что Людмила Гурченко всегда полагала, что святая обязанность искусства – помогать людям. Она из этого исходила в своем актерском, в своем авторском творчестве.

– Если кого-то удается с экрана ободрить, сделать сильнее перед лицом житейских горестей, научить не унывать – значит, удалось достичь того, к чему я стремлюсь как актриса…

Это из ее интервью начала 1980-х. Тогда напечатали. Лет через десять – только посмеялись бы: что за утилитарное понимание святынь! Художник никому ничего не обязан, он занят самовыражением, и говорить о каком-то долге искусства – смешно! Совок!

Но на этом «совке» замешено все творчество Гурченко – и «дивы», и актрисы, и автора: «самовыражение» для нее полностью совпадало со «служением».

Она, например, считала делом своей жизни поддержать женщин, которые ждут. Женщина – всегда ожидание. В ожидании ее драма и счастье. Самое страшное – потерять надежду. Эта тема естественно выросла из темы войны и тоже на многие годы стала для Гурченко главной.

Мы помним: ждала своей весны Ника из «Двадцати дней без войны» – оттаивала на миг и замерзала снова. Ждала Тая Соломина из «Сибириады» – всю войну ждала своего первого и единственного. Ждала и после победы, потом перестала. Даже в возможность счастья веру потеряла, ожесточилась. Разбитная, независимая, сам черт ей не брат, и видно, что она уже прошла через огонь, воду и медные трубы, – такая теперь за ней тянется слава. Но и она ждет. И она хранит в душе какой-то заповедный уголок, оберегает свою чистоту. Для кого – не знает, но ждет.

«Из пепла должна возродиться новая жизнь!» – убежденно говорила актриса. И относилась к этому очень серьезно.

Незадолго до «Песен войны» Никита Михалков позвал ее в свой фильм «Пять вечеров». Сроки были рекордно короткими – случился вынужденный перерыв в съемках его фильма «Несколько дней из жизни Обломова», и режиссер решил не терять времени, не расхолаживать съемочную группу простоем и за полтора месяца снял картину по пьесе Александра Володина. Работал быстро и уверенно, и фильм возник, как беспосадочный перелет, мгновенно и словно сам собой. Успех был огромный, письма шли потоком, в Канне картину увенчали специальным призом.

Сам процесс написания сценария вспоминался Володину как «восемнадцатичасовые рабочие дни счастья». Роли писались на конкретных актеров. На съемочной площадке работали как в театре: снимали последовательно, а не как обычно – вразброд, роль можно было «прожить».

Гурченко вспоминала об этом с благодарностью: «Никита не „дрессировал“, не натаскивал – пригласил актеров, которых хотел, и им доверился».

Именно «Пять вечеров» в ленинградском Большом драматическом были первым театральным спектаклем, который когда-то по-настоящему нравился Люсе. До той поры звучные актерские голоса, образцовая артикуляция, «работа на двадцать пятый ряд» ее раздражали – казались ненатуральными. И вдруг выяснилось, что спокойный, как в жизни, тон возможен и на сцене. Еще больше поразила пьеса, и Володин стал ее любимым драматургом. Она признавалась, что многие ее роли так или иначе идут от пьес Володина, от характеров, им открытых.

Теперь, спустя много лет, Люся читала «Пять вечеров» словно впервые. Она уже много переиграла несложившихся женских судеб, и эти ее героини теперь помогали увидеть в Тамаре Васильевне не просто крутой характер и не просто сломанную жизнь. Увидеть созданный временем тип человека. В особенностях времени – разгадка и характера, и всей драмы.

Критики восторгались чистотой и артистизмом созданного Михалковым «ретро», но стиль картины был обманчив, ее зрение – двойным: события пьесы увидены из «сегодня». Прошлое «воскрешалось» в мельчайших подробностях не столько достоверно, сколько ностальгически. Главный художник этого фильма – память: она воссоздает прошлое из тщательно отобранных деталей. Не просто их высвечивает, но и окрашивает в теплые тона грусти и легкой иронии: ведь мы смотрим в прошлое с высоты нажитого опыта и нового знания. Так надо было и играть в фильме – с сегодняшним ощущением старой пьесы.

Да она и не была старой. Отделявшие ее десятилетия свершились на глазах одного поколения, и это было поколение Люси Гурченко, ее ровесников – совсем молодое, в общем, поколение, и когда только успели проскочить эти десятилетия!

Но все недавнее ушло, растворилось, исчезло. Это шокирующее чувство было в картине одним из главных. Вот на экране нарисовалась линза с водой, чтобы рассматривать крошечный экран самого первого советского телевизора «КВН», – точно такая еще вчера стояла в каждом доме. Кажется, только руку протяни – вот она. Но нет больше в природе этих пузатых линз, мы и не заметили, как они канули в вечность. И те, кто помоложе, недоумевали: а это что за штука?